плела все более сложную и удивительную конструкцию. Глаза у него были ясные, ресницы густые.
Безусловная любовь, чувство юмора, объятия, доверительные разговоры, слезы, нервные срывы, ночные страхи – все это до сих пор его удивляло. Покуда они стояли на светофоре, малыш крепко держал папу за указательный палец.
– Я сочинил четыре стиха, – ответил Роланд. Он нашел в черновиках четыре стихотворения и переписал их набело.
– Это много.
– Ты так думаешь?
– Я так думаю.
– После того как я отвел тебя в садик, я вернулся домой и сварил себе кофе…
– Возмутительно! – Это было его новое слово.
– Восхитительно! После этого я написал один стих, потом еще один…
– И потом еще один и еще один. А почему ты остановился?
– У меня кончились идеи.
Для малыша это был непонятный аргумент. И к тому же это была не совсем правда. Он прервался, чтобы почитать газету, и тут нагрянул Браун. А у Лоуренса идеи никогда не иссякали. Они вливались ему в голову нескончаемым потоком. Он даже не знал, что это идеи. Роланд подозревал, что они втекали или выливались, будучи продолжением его личности.
Лоуренс замедлил шаг, когда они подошли к газетному киоску.
– Как насчет леденца?
– А где «пожалуйста»?
– Пожалуйста.
Он баловал сына, как когда-то баловали его самого. Это бывало не каждый день. Леденец на палочке был в форме ракеты всех цветов радуги. Обсасывание конфеты требовало повышенного внимания, и Лоуренс, пока они шагали домой, ни слова не проронил. Когда они подходили к входной двери, все ладошки, запястья и щеки малыша были в фиолетовых, красных и желтых потеках. Он показывал папе пустую палочку.
– Это можно использовать.
– Да. Для чего?
– Считать муравьев.
– Прекрасно!
Если к ним в гости не приходил приятель малыша, остаток дня складывался просто и однообразно. Они вместе пили чай с чем-то вкусненьким, потом Лоуренс смотрел телевизор в пределах разрешенных ему сорока минут, а Роланд садился за стол. Потом они начинали готовить ужин, причем рассудительная помощь Лоуренса сильно замедляла это занятие. После ужина они играли. Лоуренс привык рано ложиться спать. Где-то между семью и полвосьмого вечера он начинал плохо соображать. Его день и так был длинным. А если он допоздна не ложился в кроватку, то становился капризным и подвергался внезапной смене настроения и неконтролируемым вспышкам гнева. Хуже того, он иногда впадал в невероятную тоску и в отчаянии рыдал, словно оплакивал чью-то смерть. И в такие моменты вечерние ритуалы: чистка зубов, сказки перед сном и болтовня с папой о том о сем – неизбежно нарушались. И после ряда промахов Роланд понял, что тут самое главное – строгое соблюдение распорядка дня.
Сказки были непростым испытанием, во всяком случае, для взрослого чтеца. Иллюстрации в книжках были яркими, иногда даже красивыми. Лоуренс подолгу их разглядывал. Но вот слова… предсказуемые рифмы, не шибко увлекательные сюжеты, плохо маскирующие упражнения в счете, которому они должны были обучить ребенка. Язык без полета фантазии, полное отсутствие дара воображения. Такое было впечатление, что бойкая кучка писателей монополизировала рынок книжек для детей от двух до пяти лет. Кое-кто из них делал на этом миллионы. На то, чтобы сочинять такие книжонки, решил он, уходит минут десять на каждую. Однажды вечером он читал вслух «Филина и Кошку». И словно открыл сыну потайную дверцу в волшебный мир. Лоуренс тут же потребовал, чтобы он прочитал стишок еще раз. И еще раз. Его можно было понять. Это была в чистом виде «поэзия бессмыслицы». В стихотворении описывалось невозможное красивое приключение. Ни снисходительного сюсюканья, ни плохо скрываемого упражнения в счете, ни унылых повторов для запоминания. Он целый год каждый вечер читал малышу этот стишок. А тому нравилось громко выкрикивать финальный рефрен в конце каждой из трех строф: «Какая ты красивая кошка, красивая кошка такая, красивая кошка такая!» [77] Он был поражен, когда папа обратил его внимание на то, что финальные строчки в каждой строфе имеют еще и внутренние рифмы. Они вместе гадали, что значит «аппетитная ложка». Или «гудящее дерево». В местном супермаркете Роланд купил айвовый мармелад, который они нарезали ломтиками и ели. Лоуренс выучил стихотворение наизусть.
Съев сэндвич с бананом, малыш сел на пол, не сводя глаз с экрана телевизора и слушая, как молодая женщина спокойным певучим голосом описывала рабочий день оператора подъемного крана на стройплощадке.
– Сейчас семь утра. Положив в рюкзак термос с чаем и сэндвич, Джим взбирается по лесенке все выше и выше к своей кабинке в небе.
Роланд стоял в дверях и смотрел на сына. От ракурсов, да и всей съемки у него невольно закружилась голова. Он даже посочувствовал телеоператору, который карабкался следом за Джимом, преодолевая тянувшуюся зигзагами на тридцать метров вверх стальную лестницу, на ступеньках которой серебрилась утренняя изморозь. Лоуренс смотрел, замерев. Для него этот документальный фильм был не реальнее, чем мультик, в котором персонажи летели с утесов вниз и благополучно приземлялись на головы.
А наверху, в спальне, Роланд сел к письменному столу, сделавшему его богатым. Относительно богатым. Насколько поэт может быть богатым. Но он больше им не был, а стал мелким воришкой – читателем антологий, время от времени занимавшимся изготовлением очень легковесных стихов. Оливер Морган из «Эпиталамиум кардз» существенно расширил границы своей предпринимательской активности и, к изумлению друзей и знакомых, превратился в молодого героя новой бизнес-культуры. Некая корпорация по изготовлению поздравительных открыток предложила ему продать им бизнес, но Морган пока это предложение отвергал, оставаясь у руля своей компании, обдумывая следующий шаг и позволяя компании расти. Подобно телеоператору, Роланд тоже карабкался по ступенькам следом за своим работодателем на головокружительную высоту, из месяца в месяц выдавая смешные стишки – по случаю дня рождения, годовщины свадьбы, ухода в отставку, исцеления от наркомании и алкоголизма, отправки в больницу, выписки из роддома. Его первым креативным проектом было сочинение названия для компании Моргана. С самого начала ему обещали оплату с отсрочкой из расчета 1 % акций предприятия плюс роялти в размере 0,5 % от стоимости каждой открытки. Открытки шли по 2 фунта. Через три года открытки на плотной кремовой бумаге и с элегантным графическим оформлением продавались повсюду. Было продано 2 миллиона экземпляров по всему, как выразился Морган, англоязычному миру.
А через двадцать шесть месяцев он получил единовременную выплату – 24 тысячи фунтов. Роланду, избирателю, который по политическим убеждениям занимал позицию левее центра, было бы неловко платить подоходный налог, который благодаря усилиям Маргарет Тэтчер был теперь снижен до максимальной ставки в 40 %. Что было существенно ниже по сравнению со ставкой 83 %, установленной лейбористами. Еще более уязвлена была его гордость. Его моральный облик поэта был уничтожен. С тех пор как «Гранд-стрит» без комментариев вернул ему переработанные стихотворения, он не написал ни строчки. Очередная несложившаяся карьера в его длинном списке неудач. Дафна сильно огорчилась за него. Зато теперь он мог ей сказать, что больше не является обузой для государства. Но в чем он не мог никому признаться, так это в легкости своего бытия. Иметь деньги! Почему никто ему не рассказал, что деньги – это вполне осязаемая вещь? Он ощущал их приятную тяжесть руками и ногами. А особенно шеей и плечами. Ипотека выплачена, сынишка одет с иголочки, две недели они провели вместе на безлюдном греческом острове, куда нужно было три часа плыть на катере по тихому лазурному морю.
Есть предел количества легкомысленных стишков, что под силу придумать одному человеку. Оливер признал, что Роланд оказался способен набить мировую литературу не охраняемыми авторским правом стихотворными цитатами обо всех важнейших моментах человеческой жизни – главное, он смог их правильно распределить. Его подход оставался неизменным. Но иногда Роланд допускал ошибки. Так, однажды он использовал строки Йейтса из «Второй песни горничной» («Твой уд с бодливой головой // Обмяк, как червячок») в поздравительной открытке по случаю восьмидесятилетия. Юристы наследников поэта написали Моргану письмо с указанием, что данное стихотворение охраняется авторским правом вплоть до 2010 года. Претензия была из области научной фантастики.
