– сколько времени потеряно зря!
От рисовал взрослых, совершенно разных – толстых, худых, смешных, веселых, растерянных, серьезных, строгих, похожих на знакомых и совершенно фантастичных – Продавщицу, Директора, Велосипедиста, Старичка, цирковых Акробатов, Супергероев, Ученых, Космонавта, Уборщицу, Балерину, Витязя на коне, Человека с лицом собаки, Человека с крыльями бабочки, Человека-звезду и Человека-ветра…
И как только он их нарисовал, сразу понял: ему хочется говорить, говорить без умолку, и задавать тысячу вопросов, и спорить… А еще узнать очень многое.
Толстый животик таял. Ватные ножки загорели и окрепли. Под глазом хвастливо разлился синяк. Родя жил.
И жил, наполняясь, радуясь, споря и ликуя, – его Мир.
Пухлые коробки с рисунками заполнили все место под кроватью.
Ее звали Ия Нариманидзе. Непривычно поворачивающее язык имя обещало гордую грузинскую красу, быстрые движения и жгучий взгляд, но если бы случился конкурс на самого непохожего на свое имя человека, то юная Ия, несомненно, отхватила бы первый приз.
Больше всего она походила на Кострому, которую настолько безыскусно связали из соломы, что и на костер не понесли, чтобы не позориться. Было в ней нечто соломенно-ломкое. Вытянутая, худая, нескладная, она имела такие костлявые руки и ноги, что, казалось, они побрякивали при беге. Тонкие, как паутина, светло-рыжие волосы прямыми прядками качались вокруг бледного лица.
Бледные лица – обычный удел рыжих, но тут Ие «повезло» больше всех: ее тонкая кожа совершенно не терпела солнца. Стоило заиграться и лишние полчаса провести на согретой апрелем улице, и на другой день она просыпалась с облупленным носом и шелушащимися щеками.
Ия горбилась за партой. У Ии были выпуклые блеклые глаза. Ия носила ужасную школьную форму на вырост и кошмарные ортопедические ботинки. Она часто падала, путаясь в своих тощих как палочки ногах. Зимой она болела ОРВИ и ангиной, а летом страдала от всевозможной аллергии.
Но, как часто случается в жизни, одни качества с лихвой компенсируют недостаток других. Ия не могла похвастаться красотой и крепким здоровьем. Зато она была умна и добра.
Эти два ее качества были словно сверкающие драгоценности среди человеческого моря. Ее ум не был кладезем эрудиции и храмом великомудрых суждений. То был необычный, редкий сорт человеческого ума, позволяющий сразу увидеть суть вещей и людей и принять единственно правильное решение. Ее доброта сделала бы ее полной дурочкой, если бы не эта редкостная черта. Ия будто бы жила среди людей, и жила весьма удобно и успешно, но в то же время она была и отдельно от всех – по правилам, понятным только ей.
И Родион не мог не почуять родственную душу. С неделю он угрюмо наблюдал, как она нелепо усаживается за парту и роняет всякие предметы, а потом нарисовал ее.
На бумаге росла трава и мелкие кудрявые цветочки. По их вершинкам легко шла девочка – легкая, не сутулая, с поднятым подбородком, с облачком тонких волос.
Он молча положил рисунок на стол. Ия рассматривала, прищуриваясь.
– А почему травинки не сгибаются? – спросила она.
– Так задумано.
– А. Поняла. Спасибо.
Вечером они сидели на крыльце и молчали, ничуть не тяготясь тишиной. Через три дня так же молча бродили по парку до самой темноты. Через неделю заговорили. Через месяц он дозрел до самого волнительного.
Они сидели на ковре у него в комнате. Было слышно, как мама на кухне звенит посудой. Родион колебался. Ия сидела, по паучьи сложив ноги и руки, и не моргая рассматривала своими выпуклыми глазами незнакомую комнату.
– Хочешь, кое-что покажу?
– Да.
Конечно «да», она давно поняла, что за этим ее и позвали.
Родион по пояс нырнул под кровать и вытащил сразу три коробки. Он очень волновался. Собственно, вся его жизнь сейчас зависела от ее слов.
Но Ия ничего не сказала.
Она доставала рисунки по одному, подолгу рассматривала, подносила к самому лицу, отодвигала подальше, разглаживала на ковре, снова поднимала…
А потом заплакала.
Родион смотрел, как она ломко изогнулась, так что позвонки под платьем встопорщились, как гребень крокодила. Ия всхлипывала. Он неловко погладил ее по спине.
Он был счастлив. Девочка поняла его.
Люди плачут по разным причинам. Ия плакала оттого, что понимание происходящего придавило ее. Непонятно работающий мозг будущего хирурга-гения щелкнул и выдал результат, к которому она была еще не готова.
Она поняла следующее:
Мальчик, сидящий с ней рядом, – волшебник.
У него есть свой мир, который никогда ей до конца не откроется.
Теперь ей нужно всю жизнь оберегать и этот мир, и этого мальчика, причем оберегать их главным образом друг от друга.
Тяжеловато для десятилетней девочки.
Не всякая измена является изменой физической. Бывают измены гораздо страшнее. Только раз в жизни Родион предал Ию и, если бы не ее мудрость, жестоко бы за это поплатился. Возможно – потерей разума, а возможно, и потерей жизни. В любом случае он разрушил бы сам себя.
Хотя предал – это, пожалуй, громко сказано. Он попросту на время забыл о ее существовании.
Это случилось лет пять спустя после их знакомства. Было лето, жара, сосновый бор и спортивный лагерь. Девочка сразу привлекла к себе внимание. Казалось, куда ни пойдешь, куда ни взглянешь – повсюду звенел ее смех, сияла яркая майка и насмешливо поглядывали глаза цвета спелых желудей. Она была как тугой ветер, как заплыв в ледяной воде, как аксиома в геометрии – все раз и навсегда, пусть непонятно, зато не надо думать о доказательствах. Она подхватывала как вихрь, и все смеялась, смеялась…
Она смеялась над всем. И в том числе – над его рисунками. Впервые в жизни над ними кто-то смеялся. И впервые они показались Родиону плоскими и жалкими – всего лишь черточки красок на сгустках спрессованной целлюлозы.
Они сидели на нагретом подоконнике и делали отрядную газету – прямо посреди розового света, запаха скошенной травы и криков ласточек. Родион рисовал и думал – кого она ему напоминает? Где он уже видел ее, вот такую же, только совсем другую?
– Ну, это уж никуда не годится, – говорила она, облизывая губы. – Это ж газета, а не на выставку нести. Чего у него глаза такие, будто съел дыню с селедкой?
– Это…
– А это? Фи-и… – она рассмеялась. – Родь, ты что, по жизни такой странный или прикидываешься?
– Я…
– Понятно. В общем, делаем так и так…
Кроме газеты, он не создал за двадцать дней ничего. Абсолютно ничего.
Ия так быстро забежала на пятый этаж, что с полминуты астматично дышала,
