class="p1">Глаза. Неуловимо тонкий язычок.
– Ну, иди, – и шепотом: – Иди, пожалуйста…
Слезы смел ветер, высушили горячие лучи. Солнце пекло. Всю дорогу он собирал волю в кулак.
Один мужчина стоял у плиты и обжаривал лук. Другой вошел, помялся в дверях, оттянул пальцами ворот майки.
– Я это… чего хотел спросить… Медянки сами норки роют? Они ведь могут жить без норок? Ну, хотя бы недолго…
В просторном коридоре тянуло запахом свежей краски и сыростью мытых полов. Теплый сквозняк катал по полу шевелящиеся комья тополиного пуха. Кусты за окном покачивались, пропуская полуденный свет, на потертом линолеуме он превращался в ленивых солнечных зайчиков.
Родя посмотрел на зайчиков, потом на лимонную стену, поковырял болячку на коленке, вздохнул и слез со стула. Ему было скучно. Хотелось во двор, в сквер или хотя бы в свою комнату – в любое место, где можно хоть как-то себя занять.
Стараясь не слишком топать ногами, он дошел до окна, попытался заглянуть в него, но не достал до подоконника. Тогда он постарался влезть по батарее, но сорвался и оцарапал ногу – он был довольно круглый и неуклюжий мальчик. Стало совсем грустно. На секунду голову озарила счастливая мысль – а ну как потихоньку выйти и походить в незнакомом дворе? Раз уж мама не взяла карандашей… Нет. Мама расстроится.
Родя снова вздохнул и побрел по пустому коридору в ту сторону, откуда раздавались приглушенные голоса. Хоть какое-то развлечение.
– …ничего страшного, ему всего пять лет, в это время многое дети совсем не…
Шорох. Упала сумочка. Мама возразила – надрывно, громким шепотом:
– Но он-то рисует! И еще как! Вот… и вот… видите?
– Да…
– Вот! Я же…
– Действительно, интересные рисунки… Ходит в студию?
– Нет! Он сам, понимаете?
– Вот этот зверь…
– Тигр.
– Да. А это динозавр. С ума сойти, будто смотрят с бумаги… Почему вы мне раньше не показали?
Мама завозилась. Родя знал – она не очень-то любит показывать эти его рисунки. Всякие домики, экскаваторы и деревья – да, сколько угодно. Но животные… Родя их и сам не любил показывать. Он риcовал их, потом убирал в коробку, а коробку засовывал под диван.
И только иногда, очень редко, в особо теплые вечера, когда на кухне пахло пирогом, а мама смеялась, а папа что-то рассказывал…
– Слушай, Родьк, может, покажешь, а?
– У-у.
– Да ладно тебе… давай.
И они смотрели, медленно перебирая. И всё затихало. И мама поджимала ноги и делалась похожей на девочку. А у папы смешно приоткрывался рот.
Фиолетовый кот подмигивал хитрым желтым глазом, гуашевые волки угрюмо бежали по голубому снегу, толстые цветные птицы покачивались на алых ветвях и мудро кивали маленькими головками…
А они сидели втроем, и было им хорошо и уютно.
А теперь мама принесла коробку сюда.
Он рисовал, сколько себя помнил. Вернее, помнил себя с тех пор, как начал рисовать. Он был странный мальчик – толстый, малоподвижный и нелюдимый. Он не умел дружить, мало говорил и никогда не шумел. Везде, где бы он ни появлялся, он садился в уголок и распаковывал пенальчик с фломастерами и карандашами. Дети не стремились с ним играть, но и не обижали.
Он очень долго не разговаривал. Мама искала его взгляд, потом наклонялась, раскрывала книжку и, водя пальцем по странице, снова с надеждой заглядывала Роде в лицо, как в иллюминатор.
– Вот посмотри – ко-ров-ка. Как коровка говорит?
Родя молчал.
– Му-у. Ведь правда – му?
Родя обреченно кивал.
– А это кто у нас? Ко-о-отик! А как говорит котик?
Роде было стыдно за маму. Он вздыхал, отворачивался и вытаскивал карандаши.
А однажды, после очередного коридора, после очередного ожидания, от какого-то очередного пахнущего аптекой человека прозвучало слово, которое будто больно ударило маму. Аутист. Родя запомнил.
В тот день мама молчала всю дорогу домой, а он смотрел сквозь стекла автобуса на дождевые подтеки и думал, что дома нарисует павлина.
– Но это… я не знаю, право… для пяти лет…
– Теперь вы понимаете, про что я говорю?
– Я… да… действительно. Но, может быть, он просто не хочет?
– Он не может.
– Он сам так сказал?
– Да. Он боится.
Молчание. Шорох сумочки. Родя сполз на пол и снова принялся ковырять болячку. Он забеспокоился. Все это слишком походило на то, как мама пыталась учить его говорить. И ему не нравилось, что чужой человек смотрит его зверей.
Первым он нарисовал Солнце. Он наслаждался им. Он прикусил язык, затаил дыхание и старательно вывел круг. Желтая краска пахла. Это были медовые краски, безопасные для детей. Он вел по бумаге мокрым липким пальцем и жил в это время только цветом – пронзительным пахучим цветом, жирной линией, мокрым пятном посередине.
Все слова исчезли. Исчезла мама. Исчез дом и весь мир. Была желтая окружность, она заполнялась краской, сияя, захватывая, вытесняя воздух и мысли.
Были потом и другие Солнца. Но это… это было началом.
Родя еще нетвердо стоял на ногах и не умел пользоваться ложкой, но первое Солнце врезалось в его мозг и раз и навсегда загнало его жизнь на рельсы пронзительных желтых лучей.
Желтые круги он рисовал долго.
Другие краски были не интересны.
Но однажды (он и это помнил) палец осторожно залез в густое и черное, тягучее. И Родя испуганно замер. Ибо внизу на бумаге медленно вырастала темная полоса. Под желтым кругом. Жирно-черное и пронзительно желтое. Другой запах.
Потом лужица от прямого луча сползла вниз и свершилось чудо – на глазах у Роди, уже без его усилий, нежно и неуловимо смешалось разделенное и непохожее.
Потом было море. Впервые увиденное и впервые нарисованное. Зелень и золото, синий и голубой, капля густых чернил. И счастье – смешивать.
Толстый Родя неуклюже тыкал пяткой в воду и передумывал плескаться – было холодно. Мама и папа угрюмо сидели на берегу. Рядом качался от ветра надутый круг, прижатый камнем.
– Мама, краски!
– Возьми карандаши.
Что ж, карандаши… хоть что-то. Много мелких штришков – поверх друг друга, многослойное нагромождение, долго, до самого ужина…
– Господи. Ему хоть что-нибудь интересно?
С тех пор Родю уже ничего не интересовало. Только краски и карандаши. Это потом он откроет, что есть еще фломастеры, шариковые ручки, мел, уголь, кусок кирпича, грязь из лужи и просто запотевшее стекло, по которому можно водить пальцем. Но сначала только краски. И краски были – жизнь.
А дети играли. Дети ломали игрушки и
