все тянули к нему треугольные головки. Медянки были все из меди, как роботы, они пришли его убить. А еще был друг, и он смеялся. А еще был
этот…
Он вздрагивал и во сне сжимал мамину руку. А мама никуда не уходила. Она прилегла рядом и что-то бормотала.
В окно смотрели равнодушные холодные звезды. Тихон курил во дворе. Змейки уснули под камнем. Лягушки зарылись в ил. Темно-синие деревья шелестели над крышей, и были они до неба.
Он сложил в рюкзак нож, две петарды и спички. Подумал и положил куски пластмассы от старых игрушек – такая пластмасса воняет, когда горит. В банку из-под драже насыпал удобрения для маминых орхидей – все-таки яды. Долго рылся в сарае, пока не нашел дедовы рукавицы.
– Ты куда? – спросила мама.
– Гулять.
– Я же блины напекла!
– Потом поем. Я скоро.
А по дороге все думал, какое у нее было лицо. Наверное, злое. Она же пекла, старалась. Пусть теперь сами жрут свои дебильные блины!
Утро выдалось теплым, душистым, наполненным цветами и светом, переливающимся, дымчатым, медвяным. Утоптанная тропа гулко вторила шагам.
Медянки, медянки! – острое, как змеиный язычок, металлическое слово отбивало каждый шаг, пахло кровью при вдохе. Вы у меня узнаете!
Шелковистые камни пеклись на нагретом песке. На них подрагивала тень листьев.
Он долго ждал. Медянки-то, конечно, сразу сообразили, что к чему, головы из норок не высовывали. Мальчик потыкал ножом под камнем. Вытащил порошок и насыпал вокруг. Пригляделся. Вытащил петарды, засунул в норки. Чиркнул спичкой. Горячая сера отлетела, воткнулась прямо под ноготь. Ой. Снова чиркнул. Поднес к скрученным ниткам. Благоразумно отошел в сторонку. Взорвалось не сильно, сплошное разочарование. Ну, может, хоть задохнутся. И сдохнут.
Он еще раз проверил ножом щели под камнем и хотел высыпать остатки порошка в норки, как вдруг увидел дымок. И обмер. Последняя петарда не взорвалась. Огонь лениво пожирал нитку.
И вместо того, чтобы бежать, он тупо замер.
Бахнуло.
Обратно бежал без крика. Рука горела, боль пульсировала раскаленной волной. Он не плакал, нет. Еще чего, вчерашнего хватило.
Не было мамы! Да что ж это такое!
А этот сидел в кресле. Может, дремал, дрых, как суслик. В его доме. А потом сразу оказался посреди комнаты.
– Что с тобой?
– Ничего!
– А ну покажи!
– Ни-че-го!
И слезы полились в три ручья, затапливая щеки и рот. Рука горела.
– Черт! А ну давай руку!
Когда пришла мама, оба сидели смирно и смотрели в телефоны. Рука была умело забинтована.
Мама вздохнула и ничего не сказала.
А должна была сказать! А она просто утóпала в кухню. Вообще красота.
Голоса шли со двора, с розового, набитого мошками и пылинками воздуха.
– Это где, интересно, он медянок нашел? Сколько тут хожу, всего пару раз видел.
– Да что еще за медянки? Какие они вообще? – голос тягучий, будто бы и не мамин.
– Змейки такие.
– Вообще не ядовитые?
– Ну… кто как говорит. Бабка меня пугала – кого укусит медянка, тот до заката не доживет.
Он обмер за стеной, прижался щекой к прохладной раме. Дебил, блин! Так ведь закат-то был вчера!
– Тьфу на тебя!
В ответ – тихий смех. Ти-хон. Так этого хмыря зовут.
– Да они укусить-то не могут. А сами глупенькие, вроде ужей. Так-то они и есть ужи, только другого цвета. Я посмотрел, на пальце ни одной царапинки. Так уж… напугался.
Жгучая волна стыда. Ненавижу.
– А как же ты думала? Я бы тоже напугался. Твой-то еще смелый. Мне лет десять было, вот как ему сейчас, так мне друзья за шиворот лягушку кинули. Орал до луны.
Смех, плеск воды. Маме, видно, весело.
– А они прикольные вообще, эти змейки. Вот иди сюда, покажу.
– Да лучше ему покажи.
– Захочет, покажу. Пока не хочет, и не надо. Чего давить на человека? Такой стресс. Привела мужика, не предупредила толком – на тебе, привыкай!
Снова смех.
– Смотри-смотри! Смотри, какие головушки. А глазки! Таких ведь глазок у опасных змей не бывает. Говорю же – уж и уж.
– Как у мишки плюшевого.
– Ага. Не столбиком, а кругленькие. А спинка-то, спинка!
– На спине будто монетки.
Он ушел в свою комнату, свернулся калачиком на заправленной постели и не заметил, как уснул.
Он сложил в рюкзак нож, кусок проволоки и полбутылки водки из запасов дедушки. Что делать с водкой, не совсем представлял. Мало ли. Подумал и взял спички. Ладно уж, больше дурака не сваляет.
Утро обступило и ослепило. Ноги били тропу. Руки резали воздух.
Камни были согреты, и согрета была зеленая вода. Полоска черного ила обозначилась на песке – хрупкая граница на пути из одного мира в другой. А пограничники были слабыми – всего-то бурые лягушки.
Он разбивал норки ножом и все пытался отодвинуть камень. Но тот врос в землю, а земля приросла к нему. Они были едины – камень, берег и воздух.
И, наверное, эта зеленая вода тоже была с ними.
Водку вылил в раскуроченную норку. Понюхал из горла и с отвращением зашвырнул бутылку далеко в озеро. По воде поползли круги.
Он стоял и смотрел. На воду. На круги. На черную полосу. Стоял неподвижно и ни о чем не думал. Стоял так долго, что голова стала легкой, как воздушный шар, – сквозь нее продувал ветер и проходили неясные звуки – плеск, писк, жужжание, шелест.
И стал он как зеленая вода, как камень и как песок.
А потом увидел их. Медянки грелись на солнце. Кирпичные спинки, треугольные головки. Обе смотрели на него.
Он медленно пошел прямо на них.
А они не шевелились, и глаза их были удивленно-круглые, как у игрушечных медведей.
Медленно-медленно, как зеленая вода, как песок…
Тонкие языки пробовали воздух на вкус. Они и его пробовали, слизывали невесомые человеческие молекулы. И теперь это были их частицы, их улов.
Медянки.
Он резко протянул руку и схватил змею за голову. Вторая сразу исчезла.
А сами глупенькие, вроде ужей.
Круглые глаза уставились на охотника. В них не было страха. Вокруг блестящих черных зрачков искрились рыжие лучи. Как затмение…
Таких глазок у опасных змей не бывает… посмотри, какие глазки!
Змейка не шевелилась, она будто пригрелась в руке. Он положил руку на камень и медленно разжал ладонь. Змейка не уползала. Черные зрачки застыли. Рыжие монетки переливались на спинке.
– Ну, иди уже!
Сухое прохладное тельце. И никакие не ужи.
– Иди, я сказал! У-хо-ди!
