class="p1">Обратно шли вместе. Город спал. Спали черные деревья. Калитка скрипнула тихо, неохотно. А в глубине теплого дома, за слоями стен, вещей и темноты, лежал тот, кто считался спящим. Про него сейчас, конечно, забыли. А он не спал, смотрел в угол, и усталые глаза делили тьму на желтые круги.
– Вот будет двенадцать – из дому уйду.
– Ну и куда ты пойдешь? Дома нет, денег нет.
– Не знаю. Может, к бабке уеду.
– Она же у тебя пьющая.
– Сегодня пьющая, завтра непьющая.
– Ага, счас.
– Да иди ты.
– Да сам иди.
Они сидели на бревне и швыряли камешки в лягушек. До берега было метров пять, а лягушки были быстрыми, маленькими и землистыми, похожими на засохшие козявки. Они резво прыгали в сторону воды, а допрыгав, тут же исчезали, растворялись в теплом зеленоватом супе.
– Один фиг в них не попасть.
– А вот так?
Целая гроздь мелких камней свистнула в воздухе и прошуршала по бережку. Лягушки бросились врассыпную. Лишь одна замешкалась, сбилась с ритма прыжка.
– Попал! А вот тебе еще…
Камень не попал. Упал рядом.
– Дурак ты.
– Че?
– Че слышал.
Замолчали. Над водой острыми стрелками носились стрекозы – оскорбительно неуловимые, непонятно невесомые.
– А вот с фига ли ты на него взъелся? Мама говорит, он хороший.
– Вот и взяла бы его себе. Если такой хороший.
– Не, ну серьезно. Говорят, он раньше в заповеднике работал.
– Вот там бы и оставался. Убогий, блин.
Мальчик сплюнул в траву и уставился на друга. И неожиданно понял, что друг его необыкновенно глупый. Ничего в жизни не понимает. Читает книжки про корабли. И кораблей этих у него до дури и до потолка – на шкафах, на полках. А больше ничего и не знает. И лицо у него глупое как ватрушка. Даже удивительно, как эта сдобная дурость не стала заметна раньше.
– Ты чего смотришь?
– Так уж. Домой пора.
– Ну, пошли.
Врезать бы ему. Прямо в ватрушку.
– Ой, смотри! Вон. Змейки какие. Я их тут уже видел.
Змейки неподвижно лежали на камне – тонкие, блестящие, цвета красного кирпича. Одна будто почувствовала, что на нее смотрят, – приподняла темную треугольную головку и повернулась в сторону мальчиков. Другая, казалось, спала. Их спинки тускло поблескивали. Темные пятнышки походили на аккуратно приклеенные монетки.
– Ты куда?
– Сфоткаю на телефон. Тихо ты.
Он шел так медленно, как только мог. Помнил, что змеи видят только то, что движется. Тише, тише…
– Ты че, дурак? Они же змеи.
– Тихо!
Неподвижные глаза смотрели мимо него. Тонкий, как волосок, язык молниеносно появлялся, замирал и снова исчезал. Змейки не двигались. Рука полезла в карман. Нагретый теплом тела мобильник включился не сразу. Все движения – как во сне. Ах вы, непонятные змейки! Ну-ка, не двигайтесь. Задняя камера, режим «макросъемка»… Ближе, ближе… Боковым зрением он видел лицо друга – бледное, покрытое непропеченными веснушками. Заткнись и не вякай. А змейки не шевелились.
Большой палец опустился на экран. Щелк. Словно сломалась соломина.
Невидимый глазу прыжок. Боль.
– А-а-а!
Он кричал всю дорогу. Кричал и прощался с жизнью. Только палец и боль, больше ничего. Он точно знал, что умрет. Звал маму. Звал громко, позорно, на всю улицу. Яд змеи полз по крови прямо к сердцу. Когда он достанет до сердца, жизнь кончится!
– Мама!
А мамы не было.
И главное, так глупо все кончилось, из-за какой-то фотки.
Проклятые змеи, чтоб вы сдохли, сдохли! Не хочу умирать, не хочу, мне страшно, мама!
– Мама-а-а-а! А-а!
Когда-то человека назвали Тихоном. Жил себе Тихон, жил. Чуть пообтрепался. Разочаровался. Плюнул на все. Ушел в лес.
Мониторить численность глухарей тоже кому-то надо. А они красивые, глухари. И журавли на болотах, и совы, сидящие по дуплам, и простые сороки, и пугливые зеленушки. Он бродил по чащобам, ночевал в палатках и мок под дождем.
А вдруг нашел то, на что и не надеялся. И казалось – то ли мир перевернулся, то ли с глаз сняли защитные фильтры, то ли он просто тронулся умом.
С собой в новый дом взял только личное – зубную щетку, одежду и ноутбук. Взволнованно огляделся.
– Ну как тебе?
– Очень хорошо, знаешь… тепло так.
– Ну и славно. Располагайся. Я скоро приду.
Он уселся в кресло и начал привыкать, пропитываться домом. Хорошее место.
И тут теплую тишину взорвал безумный крик.
Первым вбежал рыжий мальчик с круглым лицом и вытаращенными глазами.
– А! Там! Это! Вы кто? Помогите, а!
Второго узнал сразу – такие же прямые черные волосы, такие же длинные ноги и руки, не перепутать. Мальчик, задыхаясь и подвывая, повалился на ковер.
– Что с ним?
– Змея укусила, вот!
– Змея?!
Тихон похолодел, застыл на секунду и кинулся на пол к мальчику.
– Где?
– Да палец, палец!
– А-а-а! Умираю, я умираю! Мама-а-а!
Опасно укусить могла только гадюка, Тихон это знал. И знал, как выглядит ее укус.
– Какая змея? Как выглядела?
– Не знаю! Там! – по веснушкам лились слезы.
– Серая? Черная?
– Нет. Красная такая… с коричневым. Их там две было.
– Красная… – Тихон туго соображал. – Принеси аптечку из машины. Быстро! Там открыто.
На оранжевом небе висело красное Солнце. Оно медленно уходило под землю, и можно было тысячу раз слышать про то, что Солнце – огромный шар, а Земля – маленькая планета, а все равно верить как в детстве: красное Солнце проваливается в черную землю. Ложится спать.
Веки тяжелели, тоже тянулись к земле. Лоб пылал. В животе до сих пор тихо и ритмично подергивались отзвуки долгой истерики.
Справа сидела мама. Она обнимала за плечи, дула на горячую голову. Уйди, уйди, уйди, не надо, и без тебя тошно. Не жалей… уйди, уйди, уйди. Но он молчал.
Слева сидел тот, кто накормил его супрастином и промыл ранку.
И ведь о дурацком укусе говорили, о чем же еще!
– …медянки, это медянки…
– …не ядовитые, нет…
– …так странно… напугался…
– …медянки… медянки…
Лучше бы умереть. Тогда бы они поняли. Что поняли? Он закрыл глаза и сразу увидел красную змейку – треугольная голова, узкие глазки, высунутый дрожащий язык. Медянки, это медянки!
– Мама!
– Тшш… Пошли-ка спать.
Взгляд, брошенный на медно-красный круг. Ярость. Усталость от ярости. Усталость от всего и сама по себе. Ну и пусть говорят. Ну и пусть это Солнце уйдет навсегда. И пусть! Тяжелые веки наливались тьмой и становились прохладными. И он падал куда-то, а там были змейки, много змеек, и
