Назиля стряхнула пыль, повертела в руках папку и, удалившись в спальню, нетерпеливо рванула тесемки.
Любовные письма, не иначе...
Но вот одна страница, другая, третья...
Объятая ужасом, отвращением, гадливостью, она не в силах была оторваться от листков, исписанных таким знакомым почерком. Жгут руки, пахнут горем и смертью эти копии клеветнических писем, старательно припрятанные Балаханом.
"... довожу до Вашего сведения, что Мирзоев в присутствии свидетелей критиковал..."
Где он, этот молодой аспирант с копной жестких курчавых волос? До сих пор не снимает мать черного и в дни религиозного траура бродит средь чужих могил, как гонимая ветром, сухая, обугленная ветка.
"...анекдот, рассказанный старшим преподавателем кафедры, содержал насмешливую критику..."
О ком это? Нет, она не знает в лицо этого К. Ализаде. Но, судя по фамилии, это сослуживцы и товарищи. Он потом вспоминал их исчезновение с легким вздохом, разводя руками, закатывая глаза.
Каждая бумажка как приговор.
Кто лучше Назили знает Балахана, знает насквозь недюжинную изворотливость, талантливое умение сыграть на слабости начальника, войти в доверие любой ценой, даже ценой подлости. "Твое счастье, что многие верят тебе, не зная, что даже дыхание твое лживо..." - часто говорила Назиля.
Но такое!.. Господи, если бы она знала это тогда...
Лежа поперек вплотную сдвинутых кроватей, Назиля плакала, раздавленная страшным открытием. Плакала от стыда и отвращения.
Если бы она знала это тогда...
Разве он любил ее когда-нибудь, разве он пошевелил пальцем, чтоб завоевать красавицу Назилю, по которой сохли робкие сверстники. Это она была влюблена как кошка. Это она с мольбой заглядывала ему в глаза при встрече. А он вспомнил о ней только тогда, когда была объявлена мобилизация. Да, да, в день объявления войны. Он пришел в их дом с каким-то общим знакомым. "Это тебе", - сказала тогда мать и сунула ей в руки охапку роз. Дура, дура... Ах, какая дура. А потом она плакала, топала ногами на мать, грозила отравиться, если жених ее уйдет на фронт. И отец устроил ему бронь - он ведь был военкомом города.
Невеселая это была свадьба. Пышная, богатая, но невеселая. Многие подруги не приняли приглашения. А она все равно была счастлива. Как она была счастлива! Однажды он порезал руку стеклом - она, как маленькому, целовала чуть заметную царапинку: "Пусть боль твоя станет моей".
Уже через два месяца после свадьбы, обезумев от ревности, она выследила его с певичкой из филармонии. Дома собрала его чемодан, выставила за дверь. Собрались все родственники. Мать чуть ли не на коленях просила не позорить семью. Каким он тогда был виноватым. В ночь примирения все носил ее на руках...
А потом была практикантка из Куйбышева, розовощекая блондинка. Он возил ее на Гек-Гель, уверяя Назилю, что едет в командировку. Однажды ему плюнул в лицо брат испуганной, как мышь, девочки-официантки.
Уже тогда она поняла, что они никогда не будут счастливы.
Назиля спрятала в подушку заплаканное лицо.
- Ханум! Ай, хозяйка! Книги складывать на место? - позвали из кабинета паркетчики.
- Не надо. Идите отдыхайте.
Когда хлопнула дверь, она, как пьяная, побрела по комнатам. "Довожу до Вашего сведения...", "Считаю нужным сообщить..."
Назиля застонала, встретившись с подретушированными глазами на портрете - высокий лоб, умные, улыбчивые глаза, они никогда не бегают, не прячутся, даже когда лгут.
Она перебирала страницы. Вот он, донос на Васифа...
Она засунула папку в стенной шкаф, где хранились старые, вышедшие из употребления вещи. Сюда он не заглянет. А ей, Назиле, это пригодится.
Она умылась, сложила книги в том же порядке. И, как всегда, встретив мужа вечером, спокойно подставила ему нарумяненную щеку.
Но что бы ни делала Назиля - возилась на кухне, сидела ли рядом с мужем в кино, болтала с соседками, - серая папка не выходила из головы.
"Довожу до Вашего сведения..."
Зачем он оставил эти копии? В надежде на то, что они при случае помогут ему выторговать себе местечко потеплее? На то, что оценят, вознаградят? Если бы он знал, как все обернется...
Несколько раз она кидалась к серой папке, будто звали, просили о помощи те, по жизни которых прошлось бойкое перо Балахана.
Куда идти, кому сказать? В райком партии?
Однажды она добежала с папкой почти до остановки и вернулась. Не хватило мужества.
Долго молчала Назиля.
Но сегодня чаша терпения переполнилась. Вот уже четвертый день Балахан не является домой. Назиля позвонила ему на работу.
- Если ты и сегодня не явишься...
Он не заметил в голосе ее угрожающих ноток.
- Перестань. Надоело, - фыркнул он в трубку.
- Нет, уж... это будет совсем другая игра, дорогой.
- Если бы я знал, что ты такая истеричка, никакая сила не затащила бы меня в твой дом. Дуреха косоглазая.
Назиля вспыхнула. Она действительно слегка косила, но это обычно нравилось мужчинам. Когда-то Балахан говорил, что это придает ей особую прелесть. А сейчас....
- Ну что ж, Балахан. Ты увидишь, как остро видят косые глаза.
- Грозишь? Еще не родился человек, перед которым бы я струсил. И не смей звонить по служебному телефону.
Если бы он мог видеть зловещую улыбку Назили.
На следующий день, утром, он явился как ни в чем не бывало, потрепал жену по щеке и, насвистывая модное танго, прошел в столовую.
Назиля следила за ним, подбоченившись.
- Ну! Посмотри на человека, которого тебе стоит бояться.
- Ха! Не ты ли это?
Балахан аккуратно, стараясь не капнуть на откидную дверцу бара, наливал себе коньяк.
- Я, Балахан.
- Ну, попугай-ка меня, козочка, ну...
- Мне для этого немного надо. Достаточно напомнить тебе о папке.
- Какой папке? Что за чушь ты несешь?
- Простая серая папка... Где ты хранишь копии своих анонимок.
Жалобно звякнули осколки хрустальной рюмки. Балахан замер, краска отхлынула от лица.
- Что? Что ты с-с-сказала?
Он метнулся как ужаленный к ящикам письменного стола. На пол полетели блокноты, связки писем, стопка чистой бумаги, журналы.
- Где? Как ты смела? Шпионила? Рылась?
Он рванул на побагровевшей шее тугой, накрахмаленный воротничок.
- Отдай! Сейчас же отдай! Это тебя не касается, слышишь!
Назиля беззвучно рассмеялась.
- Я понимаю тебя, Балахан. Ты хитрый, осторожный. Думал, вернется время, когда можно будет снова одним взмахом пера убрать с дороги мешающего тебе человека. Надеялся! Ждал!
- Замолчи! Ради аллаха, молчи! Отдай папку,
- А она уже сдана в более надежное место.
Назиля прошлась вокруг стола.
- Неправда! Врешь, врешь ты все! Ты никогда не сделаешь этого. Пусть я буду последний подлец, ты не станешь разрушать свой дом.
- Где у меня дом? Не ты ли разрушил его в первые же месяцы?.. Где дом? Где?
Она хрипло выругалась, грязно, длинно, как ругаются, подвыпив, в портовых забегаловках. Балахан на полную мощность включил приемник.
- Неблагодарная дура! Кто из твоих подруг ходит по таким коврам, жрет с таких сервизов, носит такие меха? Кто?
Из распахнутого шифоньера полетели чернобурки, серебристая шапка из песца, платья.
- Врагу не пожелаю я всего этого барахла, добытого ценой...
- Замолчи! Я... Я убью тебя!
Он двинулся на нее с поднятыми кулаками. Назиля горько усмехнулась ему в лицо.
- Не убьешь. Ты не так привык убивать. Ты тихо, не пачкая рук.
Грузное тело, словно обессилев, сползло в кресло.
- Молчи. Я не виноват. Не виноват, понимаешь... Иначе нельзя было. Иначе не выживешь... Отдай папку! Я не предавал. Я разоблачал. Твой отец знает...
- Не трогай отца. Не забывай, что это он спас тебя от окопов. Помнишь, как ты поторопился прислать сватов в первый же день войны? Все уходили, а ты остался. Твои товарищи гибли, а ты грел свой зад в управлении. Отца выдвигали, и он тянул тебя, как собственную тень. Добровольцем ушел Васиф. А ты остался. Ты даже ходил, опираясь на палку. Ты не уставал хромать, ты хныкал и проклинал свой "ревматизм", который якобы мешает тебе отправиться на фронт. У тебя это так хорошо получалось, что ты сам поверил... О, если бы все знали тебя, как я!
Балахан тяжело дышал. Всклокоченные волосы липли ко лбу, он их смахивал все время, не сводя с жены растерянных, жалких глаз.
- Ты неправа! Я помогал выводить на чистую воду...
- Да, ты помогал. Ты так хитро помогал, незаметно убирал со своей дороги тех, кто мешал тебе. Ты даже устраивал повышение друзьям. Только бы подальше в район отослать. Ты доставал путевки уборщицам и, помогая, заглядывал в чужие диссертации. Ты это умел - поставить способного человека ниже себя. Как ты это умеешь!.. Вон какой представительный, бабы до сих пор крутятся вокруг. А сердце гнилое. Ты готов ради карьеры предать всех. Ты не пощадил даже двоюродного брата. Ты его считал своим конкурентом. Ведь поговаривали, что его назначат заведующим промыслом. Помню, как ты злился. Наверное, тогда и написал анонимное письмо. Если бы одно!.. Где эти люди, Балахан?
