За окном сгущались сумерки. Балахан повернулся на бок. Может быть, удастся задремать, успокоиться. А к ночи она обязательно вернется. Но напрасно он старался уснуть. Бил копытцами в ванной голодный джейран, ветер хлопал открытой форточкой. Вздрагивая от малейшего шума, Балахан чутко прислушивался к шагам на лестнице - не Назиля ли?
Не по себе было в этот вечер и старому Хосрову.
Толстый, ворсистый ковер скрадывает звук тяжелых стариковских шагов. Душно, тяжело больному сердцу. На письменном столе кабинета тесно от лекарств. Инфаркт. Где-то там зарубцевался лопнувший сосуд, и врачи бойко предсказывают еще многие лета. Но почему такой свинцовой тяжестью наливается голова, почему так неусыпно прикованы к нему тревожные, заплаканные глаза жены?
Страшно. Уже не боль, а страх навечно поселился в его могучем теле. Он научился спать при свете, он боится темноты, разговоров шепотом. Как тихо стало в его когда-то шумном доме, где не переводились гости за огромным круглым столом. Теперь все реже заглядывают к нему друзья и родственники. Говорят с женой вполголоса, как будто в доме покойник. А здесь у него в кабинете считают своим долгом разыгрывать этаких бодрячков, ахают, охают, радуясь его "цветущему виду".
Нет, сегодня ему предстоит беспокойная ночь. Еще этот звонок Балахана. Хорошо, что телефон случайно оказался перенесенным в кабинет.
Трус, мерзкий трус. Когда-то гнул спину, заискивал, как пес, в глаза смотрел.
С тех пор как Хосров слег, он ни разу не появлялся в их доме. Только сейчас, когда запахло паленым, заскулил: "Дорогой отец".
Хосров давно понял, чего стоит этот выскочка. Не о таком муже мечтал он для Назили. Никогда его девочка звезд с неба не хватала, что скрывать, и к наукам особого пристрастия не испытывала. Но когда-то была украшением его дома щебетунья Назиля, веселая, добрая, ласковая. Как звоночек, встанет утром с улыбкой, целый день напевает что-то. Когда случалось вернуться с работы злым, раздраженным, никто из домашних не смел подступиться, пока не остынет Хосров. А Назиля вбежит, положит мягкую ладонь на голову, заглянет в глаза - и, смотришь, тает гнев, будто снимут все тревоги теплые пальцы дочери.
Этот проходимец заморочил ей голову, добился своего и сделал несчастной его единственную дочь. Верно говорят: "Пока есть в саду абрикос, есть и приветливый "салам", нет абрикоса, нет "салама".
Трусливое ничтожество. Так бы и сидел в своей вонючей промысловой конторе, если бы не он, Хосров. Ради Назили тянул за собой самодовольного проходимца.
И когда Назиля прибежала к нему, рассказала об этой проклятой папке, он, Хосров, даже обрадовался в глубине души. Подумалось: пусть прижмет своего чванливого муженька, пусть он потеряет немного жира. И еще подумал хватит ли у Назили ума затянуть эту игру так, чтобы он на коленях приполз? Может, вспомнит, чем обязан Хосрову?
Скотина, как могло прийти ему в голову оставлять копии? Нет, он уверен, Назиля не покажет никому эти страшные документы. Этого Хосров не допустит. Как-никак, другой конец бревна на его, Хосрова, плече лежит. Надо будет еще раз поговорить с Назилей, выспросить - куда припрятала папку, посоветовать пусть покрепче затянет узел. Но осторожней, чтоб не болтала матери и подругам. А до общественного скандала он, Хосров, не доведет. На это у него ума хватит. Балахан опасен, хитер, хоть и глуп. Узнают люди - не простят. Не такое время.
Какая тяжелая голова... И в сердце тупая боль, будто чья-то рука в колючей перчатке то сожмет, то отпустит.
Хосров лег на постель, откинул голову на высокие подушки. За дверью кто-то остановился, он закрыл глаза, притворяясь спящим.
21
В воскресенье Васиф с Пакизой и Симой, как было условлено, встретились у театра оперы и балета имени Мирзы Фатали Ахундова, взяли билеты. До начала спектакля оставалось часа полтора.
- К морю, к морю! - потянула их Сима.
Гигантской, сверкающей подковой опоясывал бухту город. Отраженье огней чуть заметно колыхалось на зеркальной, непривычно спокойной воде. Там, где едва угадывался горизонт, мерцали огни морских буровых.
Васиф, оглядываясь вокруг, вспомнил новость, что сообщил ему вчера Мустафа. Как говорится, одна удача догоняет другую. Орден вернули. А впереди встреча с Москвой. Совещание нефтяников. "Может, кого из старых друзей встречу. Говорят, в Кремлевском Дворце совещание".
- Ты на самолете или поездом? - спросила Сима.
- Поездом. Только поездом. Иначе не стоит, правда, Пакиза? Тем более там в Москве на вокзале мне надо повидать одну симпатичную кассиршу.
- Когда? - погрустнев вдруг, спросила Пакиза.
- В семь по московскому времени. Провожать придете?
- Конечно, - рассмеялась Сима. - Оркестр закажем, митинг устроим.
- Не знаю, как насчет оркестра, - встрепенулась Пакиза, - но сегодня вечером телефон мой не умолкал ни на минуту. Звонили Акоп, Мустафа, Тазабей... Чуть не весь твой участок. И все спрашивали, в котором часу отходит поезд. Значит, митинг состоится. Провожать тебя соберутся все друзья.
- А помнишь? - Васиф до боли сжал пальцы Пакизы. - Помнишь тот день, когда поезд наш подошел к бакинскому вокзалу и ты ушла со своими букетами? Кажется, я был единственным, кого никто не ждал...
- Забудь. Не надо. И вообще нам пора. Опоздаем в театр, а оттуда к маме. Она ждет. Наготовила тебе в дорогу, будто ты на Сахалин собрался...
Взявшись за руки, они пошли к центру города.
Васиф взглядом нашел луну. Только час назад жарким раскаленным диском прорезала она туманный горизонт. А сейчас плыла над морем бледная, томная, словно устав от восхождения, от вечной своей вахты над беспокойной планетой.
Васиф споткнулся, и если бы не Сима...
- Ты смотри, Пакиза, по-моему, его слегка качает, - самым невинным голосом заметила Сима.
- Спасай, Пакиза! - взмолился Васиф. - Сейчас ее язычок разделает меня, как... Думаешь, я пьян? Вот могу поклясться, что это луна, а не солнце. Удостоверяю с полной ответственностью местного жителя. Не то что герой твоего анекдота, Пакиза.
Они рассмеялись так громко, что в ветвях пискнула разбуженная пичуга. И казалось, вторит им Каспий, расплескивая отраженье перемигивающихся огней.
Уже недалеко от театра им встретился высокий красивый, как пехлеван с иллюстраций к сказкам, мужчина.
- Здравствуй, Тазабей! - весело окликнул его Васиф.
- Это я Тазабей? - лукаво отозвался красавец, - Да пошлет тебе аллах зеркало в том доме, куда спешишь. Убедишься, какой я аксакал рядом с тобой. Кто как не ты самый юный Тазабей!
22
В столовой мелодично прозвенели часы. Раз, два, три... Восемь часов. В это время у них обычно кончался "мертвый час". Сквозь прикрытые веки он любил смотреть, как по-кошачьи потягивалась она, просыпаясь, как змеился на тугих бедрах шелк рубашки. Стоило ему шепнуть: "Иди сюда", и она снова ныряла под одеяло, прижималась к нему податливым, еще теплым телом.
Неужели у нее хватит решимости? Любит же его эта женщина. Что он сделал ей плохого, что выплеснулось столько мстительной злобы? Ну, баловался иногда с другими. С кем не бывает. Однако меха и тряпки ей, Назиле, дарил. Чуть ли не первая в городе надела она белую нейлоновую шубу. Неблагодарная. Неблагодарная дура.
Нет, не может быть, чтоб он не нашел выхода. Вот только дождется звонка Хосрова. Посмотрим, что придумает старик. До сих пор удача сопутствовала ему, неужели в этот раз....
- Беррееги неррвы! - крикнул попугай.
Балахан запустил в него книгой.
- Дурррак! Дуррак!
Птица грозно взъерошила хохолок, забила крыльями.
Нет, врешь, не дурак. Выходить сухим из воды дурак не сумеет. А у него получалось. Уж на что терпеть не мог его, Балахана, начальник треста. Невзлюбил главного инженера второго промысла, и все. Чтоб знать о том, что делается в "стане противника", Балахан тогда сошелся с его секретаршей, такая романтичная девица, из тех, кого вечно за что-нибудь совесть мучает. Где-то в Японии наводнение, а ей жалко. Сама не очень смазливая, но кожа как персик. Башковитая девка. За три дня предупредила, что начальник решил уволить Балахана как не справляющегося со своими обязанностями, только повода ищет. Вот тогда, прихватив Назилю - предварительно он велел ей снять все золотые украшения: кольца, часы, сережки с жемчужинами, придирчиво осмотрел ее старенькое, выгоревшее на пляже платье, туфли со стоптанными каблуками, - он отправился к начальнику с визитом. Как удивился тот... Но не выгонишь же гостя! Пригласил к столу, угостил чаем с вареньем. И пока женщины судачили о пустяках, Балахану удалось вывести хозяина на балкон. Честное слово, он так жалобно клялся, что камень не выдержал бы. Дрогнул и начальник. "Простите меня, как аллах прощает рабов своих". Начальник от смущения не знал, куда деться, но готовый уже приказ об увольнении порвал. Э-э-э, мало, что ли, было таких случаев? Обходилось. Но такого сюрприза, что устроила Назиля, не было. Верно говорят: дом, который никому не под силу разрушить, запросто разрушит женщина.
