безобразие бросалась дежурная жандармесса.
На сцену поднялась распорядительница и сказала:
— Девочки, напоминаю — после сеанса можно будет покормить нашу гостью. Можно кидать ей в аквариум донат-конфеты прямо из зала. Чтобы у вас в руках оказались вкусняшки, надо их предварительно купить через имплант. Если не запаслись, ещё есть время…
Когда распорядительница спустилась в зал, тренькнул зуммер. Из-за кулис появились два ливрейных лакея, как это принято в институтах благородных девиц, претендующих на шик. Лакеи внесли на сцену ковчег — что-то вроде паланкина с ручками.
Поставив паланкин на пол, они раздвинули его в стороны и вверх, превратив в большую как киноэкран раму. Теперь из зала казалось, будто на сцене появился огромный аквариум (но сбоку было видно, что у него только два измерения). Фальшивый аквариум стал с журчанием наполняться такой же фальшивой водой.
Конечно, это была примитивнейшая проекция, но она производила впечатление именно своей древней простотой. На сцену словно внесли скрижаль Завета.
Девчата в зале даже притихли.
Когда аквариум наполнился до конца (несколько капель довольно убедительно выплеснулось на сцену), звон зуммера повторился. Погас свет, раздался щелчок, и воду в аквариуме озарили таинственные фиолетовые лучи.
— Ах-ах! — пронеслось над залом. В аквариуме плавала Рыба.
Размеры проекционной зоны были выбраны идеально: обрамлявшая рыбу рамка оказалась именно такого формата, чтобы обрезать и страшные длинные щупальца под юбчатыми колоколами, и растущее из спины длинное удилище (его частично скрывала голова). В таком формате Рыба походила не столько на глубоководную медузу, сколько на даму в бальном платье. Её миловидное лицо уже не напоминало о японских ужасах.
Девчата захлопали в ладоши.
Рыба улыбнулась — и сделала очаровательный подводный книксен, полный неги и невесомости.
— Здравствуйте, дорогие слушательницы, — начала она. — Сегодня у нас будут чтения, в которых для меня очень много личного.
Когда Рыба говорила, её рот двигался самым естественным образом, и вокруг него не возникало никаких пузырей. Голос у неё был мелодичный и глубокий. Он разлетался над залом без всякого бульканья.
— Поэтому заранее прошу извинить, если меня охватят сильные эмоции, и на моих глазах выступят слёзы…
Интересно, подумал я, как она это сделает под водой? Может, слёзы подкрасят? Но выйдет некрасиво. Наверно, фигура речи. Впрочем, решили же вопрос с голосом. Может, и тут что-то изобретут.
— Сегодня я отвечу на вопрос, заданный во время нашей последней встречи, — продолжала Рыба. — Почему моё литературное прозвище, заменившее мне настоящее имя — Рыба? Похвастаюсь перед вами. Это подарок хорошо известного вам Германа Азизовича Шарабан-Мухлюева, сделанный века назад. Он посвятил мне эссе под таким названием. Немного среди нас найдётся подобных счастливчиков, верно?
Над залом пролетел одобрительный гул.
— Именно после публикации этого эссе меня начали называть Рыбой. И в конце концов я приняла это имя, подаренное классиком…
Шум в зале стал громче, и Рыба дождалась, пока он стихнет.
— Трудно поверить, но я лично общалась когда-то с двумя, как мне представляется, важнейшими столпами нашей национальной культуры — Германом Шарабан-Мухлюевым и Варварой Цугундер. Вот как долго я живу на свете. Но сказать про них что-то новое, яркое и отсутствующее в их официальных биографиях я не могу. Дело в том, что наши пути с Варварой разошлись раньше, чем она встала на путь революционного насилия. А потом я, как и многие баночные долгожители, сделала себе так называемую подтяжку ума, то есть коррекцию памяти. Я убрала личные воспоминания о Германе, о Варваре и о многом другом. Когда вам столько веков, мои милые, это единственный способ сохранить рассудок. Так спокойнее. Меня не терзает Мнемозина. Поэтому я могу смотреть на любые вершины духа спокойно и отстранённо, и ничто не мешает мне непредвзято воспринимать чужое творчество… Так что расспрашивать меня про личные обстоятельства великих людей не стоит. Я знаю ровно столько же, сколько вы.
Рыба смахнула подводную слезу, и я даже не успел удивиться тому, как элегантно и естественно это получилось.
— Это эссе Герман Азизович посвятил мне. Оно относится к его светлому, как я его называю, периоду. Поймите, это не значит, что я считаю его более поздний период тёмным. Нет. Но та классическая простота и лёгкость, за которую мы ценим раннего Шарабан-Мухлюева, в его позднем творчестве почти исчезла. И потому мне особенно волнительно, что луч этого волшебного фонаря упал в своё время на меня… Часто спрашивают — почему в эссе классик говорит о карбоновой музыке? Герман Азизович всегда вдохновлялся музыкой. В ранний период она наводила его на мысли о вечном. В поздние годы она давала ему повод для социальной критики, часто едкой и горькой. Я понимаю, конечно, важность социального анализа. Но всё же с ранним Шарабан-Мухлюевым от нас ушло что-то светлое и чистое. Поэтому…
Голос Рыбы задрожал, но она справилась с собой.
— Поэтому я с огромным волнением и любовью читаю вам сегодня ранний шедевр классика. Итак, Герман Азизович Шарабан-Мухлюев. Эссе «Рыба»…
В руках у Рыбы появилась бумажная распечатка. Она вполне органично смотрелась под фальшивой водой. Рыба прокашлялась — и начала чтение.
РЫБА
Когда-то давно мне нравилась одна песня — «The Riddle». Её сочинил Nik Kershaw, а потом пел Gigi D’Agostino (пожалуй, даже лучше, чем автор). Эту мелодию передирали, перевирали и пускали в качестве дополнительного мелодического кольца в своих треках отечественные умельцы, не желавшие тратиться на аранжировки.
Песня трогала душу.
Текст «The Riddle» был интересным. Первые три строчки выглядели готовым японским стихотворением-хокку:
I got two strong arms,
Blessings from Babylon.
Time to carry on and try [8].
После них можно было бы не говорить ничего вообще. Но автор тем не менее говорил — много, загадочно и довольно путано. Про какие-то грехи и фальшивые тревоги, бесстрашную Америку и так далее. Текст казался странно неотшлифованным, словно был на самом деле шифром.
Самым ярким и запоминающимся образом был такой: возле реки растёт дерево, рядом с ним в земле есть дыра, и какой-то человек из Арана ходит в ней по кругу. Его ум — маяк, сияющий сквозь покрывало ночи. По неизвестной причине в мире есть истинное и ложное, но этот старик ни с кем не будет ссориться из-за тебя.
Этот «old man of Aran» получился ну совершенно живым. А дальше опять начинался калейдоскоп многозначительных таинственных слов, иногда весьма поэтичных (seasons
