Мне становилось грустно и досадно: отчего же я помню? отчего я узнала его?
— Уж я пожаловалась на вас Евгении Александровне, — сказала Танечка.
— Евгении Александровне! — повторил он, весь вспыхнув, и, устремив на меня внима-тельный взгляд, сделал невольное быстрое движение вперед, но тотчас же овладел собой.
— Что вы так изумились? — сказала смеясь Танечка. — А, испугались наконец! всем буду на вас жаловаться, что вы несносный, что вы философ, ученый, что вы сидите целые дни, уткнув нос в книгу… А знаете что? пойдемте гулять по монастырскому двору, вечер чудесный. Вон там какой-то монах идет, — прибавила она, выглядывая за окно. — Можно? попроситесь…
— Прекрасная мысль! — сказал Павел Иваныч. Мы отпросились.
Тот только, кому приходилось быть в положении, подобном моему, то есть притворяться незнакомою с человеком, когда душа рвется высказаться, когда дорого бы дал за возможность остаться хоть на минуту наедине, на свободе, и быть принужденною говорить о предметах посторонних, нисколько не занимательных, тот только поймет, что я переносила нравственную пытку.
Мы вышли.
К счастью, Танечка, болтая с Павлом Иванычем, избавляла меня от труда говорить; но все-таки я, наконец, ответила совершенно невпопад на один из ее вопросов.
— Что это, как вы рассеянны? — спросила она, — у вас есть что-нибудь на душе. Может быть, вы нездоровы?
Я очень рада была свалить мою неловкость на нездоровье.
— О, — сказала Танечка, — если б вы жили вместе со мной, я бы не дала вам задумываться. Я вас что-то полюбила, — сказала она подумав, — хотите быть моим другом? давайте переписываться!
— Женская дружба только на словах, — сказал Павел Иваныч.
— Разве я не друг вам? — сказала Танечка, — неблагодарный! разве вы заметили, что я плохой друг?
— Я говорю о дружбе между двумя женщинами.
— Так вы не верите ей?
— Не совсем верю.
— Ах, Боже мой! вы просто злы сегодня.
— Татьяна Алексеевна! а что, если б одна особа явилась сюда теперь, не забыли ли бы вы и меня, и Евгению Александровну, которую вы так полюбили, судя по вашим словам, и дружбу, и все на свете?
— Ах да, — сказала Танечка, обратив к нам свое оживленное лицо, — забыла бы все на свете!
Она так показалась мне мила в эту минуту, что я невольно пожала ей руку. С быстротой молнии прижала она свои губы к моим и звонко, крепко поцеловала меня.
— А боюсь я за вас, Татьяна Алексеевна, — заметил Павел Иваныч.
— Чего бояться! или пан, или пропал. У меня такой характер: люблю — так уж люблю на всю жизнь.
— А если тот, кого вы любите, заплатит вам оскорблением, забудет, разлюбит? — сказала я.
Танечка задумалась.
— Я никогда не забуду его, всегда буду желать ему счастья, и уж никого, никого не полюблю.
— А целые долгие годы впереди! — прибавил Павел Иваныч. — Какое право имеете вы губить себя нравственно для человека, не оценивающего вашей жертвы?.. Вы не дорожите собой — вот самый главный ваш недостаток. Вы с каким-то безумным самопрезрением отдаетесь страсти и делаете из себя бесполезную и ненужную жертву…
— Вы можете говорить, что хотите, — сказала она, — а я не забуду его, не перестану любить! Что мне в жизни, в самой себе, если уж не будет того счастья, которое было?
— Вы неизлечимая больная!
— Я и не хочу лечиться. Эта болезнь — жизнь моя.
"Данаров! — подумала я, — вот с кем бы встретиться тебе и кого полюбить…".
— Вот это называется истинною страстью, — сказала я.
— То есть безумием, — прибавил Павел Иваныч.
— Вы бесстрастный, холодный человек; вы любите понемножку и с расчетом, — сказала она. — Вы счастливы, что так созданы.
— Что делать! — отвечал Павел Иваныч, — судьба дала мне инстинкт самосохранения, в котором отказала вам.
— Так разве я виновата?
— Вы не хотите направить вашей воли. Вы даже и не подумаете о борьбе рассудка с сердцем. Борьба оправдывает многое.
— Не могу. Вы меня не исправите, мы только поссоримся… Вот вы и теперь меня разозлили; прощайте, мне нужно успокоиться.
Она отошла и стала ходить по противоположной тропинке, напевая вполголоса:
— Наконец-то! Боже мой, какое мученье! видеть вас и не сметь показать, что я узнал вас, что я рад, что я, Бог знает, как я рад! я нарочно рассердил ее; я знал, что она убежит.
— Мне было не легче вашего.
— И вы узнали меня?
— Я еще в коридоре узнала вас.
— А я-то, я-то! преспокойно пил чай, когда вы были тут, за стеной… Ну как вы? вы теперь у Татьяны Петровны; вижу по черному платью, что у вас не все благополучно.
— Да, тетушки уж нет на свете.
— Хорошо ли вам у Татьяны Петровны?
— Покуда ничего…
— Целых пять лет прошло после разлуки с вами! из девушки-ребенка вы сделались девушкой взрослою. Теперь, когда всматриваюсь, нахожу, что вы мало изменились наружно, хотя и пременили прическу; лицо все то же, те же глаза, та же улыбка… Боже мой! Боже мой!
— Вспоминали ли вы иногда обо мне?
— Вы спрашиваете! уж верно больше, чем вы… Я уже не был ребенком, когда узнал вас и… чувство мое было определеннее, глубже. Ну, как же вы провели эти пять лет? много нового случилось с вами в это время?
— Да, много нового, грустного…
— И радостного?.. Не правда ли?
— Пожалуй, и радостного, если считать немногие отрадные минуты…
— Немногие, почему же немногие?.. Так неужели вы не совсем забыли меня? — спросил он меня.
— Я всегда с отрадой вспоминала о вас, даже и тогда…
— Даже и когда? — живо спросил он.
— Даже и тогда, когда любила другого… Он вздрогнул.
— Любили! разве это уже в прошедшем? значит, вы не долго были счастливы? Ну а он, много любил вас? он должен был любить вас, не правда ли?
Вся оскорбленная любовь моя к Данарову вспомнилась мне, и сдавило сердце тяжелым чувством… Волнение, принуждение, выдержанные мной в продолжение почти целого вечера, утомительно подействовали на мои нервы: я неожиданно горько заплакала.
— Ах, — сказал он с каким-то особенным, печальным выражением, — это была уже не шутка!
— Что вы хотите этим сказать? — спросила я вспыльчиво, — что же было шуткой? неужели я способна шутить самыми лучшими чувствами?
— Да, это вы! точно вы, я узнаю вас… Виноват, если я ошибся! И как рад быть виноватым!
— Прекрасно! — сказала Танечка, подкравшись к нам при последних словах, — прекрасно! И вам не грех, не совестно! Павел Иваныч! неужели вы не знаете еще меня? мучиться, скрывать и не сказать мне! вы давно знакомы, любите друг друга, а я вас стесняла, я не могла доставить вам до сих пор случая поговорить свободно! Бог с вами! вы не знаете, что он для меня делает, — обратилась она ко мне, — без него я не переписывалась бы с моим Виктором; он пишет мне на его имя, и Павел Иваныч, такой добрый, согласился доставлять мне это блаженство! и после этого… Как вам не стыдно… Бог с вами! Бог с вами! Как у вас достало терпения! я бы с ума сошла на вашем месте. Влюблен, встретился нечаянно после долгой разлуки — и молчит!
— Татьяна Алексеевна! вы говорите все, что придет вам в голову, я такой же истинный друг Евгении Александровне, как и вам.
— Неправда, я слышала, что она сейчас говорила. Ведь неправда? — спросила она меня.
Я молчала. Танечка неожиданно поставила нас обоих в неловкое положение.
— Видите? что? она не отвечает.
— Не на всякий вопрос можно отвечать, — сказал он.
— Нечего вам вывертываться… То-то вы давеча вспыхнули, когда услышали ее имя! то-то и она отошла в угол, как вы входили, и после была так печальна и рассеянна! ништо вам! сами себя наказали!
— Господа! пора домой! — закричала нам из окна Анфиса Павловна.
— Прощайте, Евгения Александровна! — сказал Павел Иваныч, — тяжело и горько мне думать, что не дальше как завтра, мы разойдемся опять в разные стороны. Бог знает, когда опять встретимся!
Молча возвратились мы все трое в дом и вскоре разошлись.
На другой день, когда мы только что встали и собирались идти к обедне, Анна доложила Татьяне Петровне, что кучеру нужно видеть ее.
— Что такое? не лошадь ли захворала? — тревожно спросила Татьяна Петровна. Позови его сюда.
Кучер объявил, что карета требует починки.
— Как же ты вчера не сказал? чего же ты ждал целый вечер?
— Да вчера кузнеца-то не было дома-с.
— Скоро ли же он починит?
— Да завтра к утру будет готова-с; оно, пожалуй, и сегодня к вечеру, да ведь к ночи-то, я думаю, не поедете.
— Отчего же не ехать? — теперь ночи светлые.
— Как угодно-с. К ночи будет готова.
— Да что с каретой сделалось?
— Винты ослабли-с, да на правом колесе шина надтреснула.
— Это все оттого, что ты ездишь неосторожно. Вчера резкие толчки давал. Мчится себе, дурак, по гладкой ли, по — дурной ли дороге — все равно.
