— Помилуйте, сударыня, экипаж-то ведь стар уж больно.
— Сам ты стар да глуп, как я посмотрю.
— Да уж не молоденький-с, — отвечал кучер лаконически, погладив свою полуседую бороду.
— Ступай, да скорей отвези карету к кузнецу.
— Слушаю-с.
— Какая неприятность, Анфиса! Ведь раньше вечера не уедем. Я хотела сейчас же после обдени и ехать.
После обедни, за которой были и Душины, мы всей компанией возвращались из церкви в гостиницу. Ясное утро дышало всеми ароматами трав, берез и тополей; Павел Иванович шел рядом с Танечкой и о чем-то тихо разговаривал; на лице его по временам вспыхивал легкий румянец; утренний ветерок раздувал его шелковистые волосы; чистый тонкий профиль рисовался на белом фоне каменной стены монастыря, возле которой мы проходили. В эту минуту он показался мне похожим на один из тех задумчивых образов, которые так умел рисовать Шиллер. Какой резкий контраст составляло с ним живое, страстное, смуглое лицо Танечки!
Странное дело! я сознавала, что во мне ожила прежняя глубокая нежность к этому человеку; но в этом чувстве было столько безмятежности, светлой тишины и прелести, что оно было в моем сердце как бы только отражением личности того, кто возбуждал его. Оно, так же как он, походило на ясное, тихое весеннее утро. Я знала, что он ни при каких обстоятельствах не способен был возмутить мою душу никакою резкою выходкой, что весь он был доброта, кротость и терпение. Напрасно искала я в нежных чертах лица его следы борьбы, труда и той сильной воли, подвинувшей его выбиться из ничтожного круга, в который поместила его судьба, той воли, которая из бедного семинариста, выключенного из философии, без средств и состояния, сделала кандидата московского университета и вывела на широкую дорогу науки и образования. Деятельность души его не проявлялась ни в каких энергических порывах; она работала втайне, как те невидимые силы природы, которые вызывают из земли богатую растительность, распускают почки на деревьях, наполняют воздух благоуханием цветов…
После обеда Танечка устроила прогулку в поле. Старушки соединились в одном нумере и отпустили нас с легкими замечаниями о жаре и об усталости.
— Вот молодость-то! — сказала Лукерья Андреевна, — нам бы с тобой, Татьяна Петровна, теперь отправиться гулять за монастырь, да мы бы на десяти шагах сели…
Лукерья Андреевна ошиблась; тетушка еще была довольно свежа; отсутствие излишней полноты делало ее гораздо моложавее толстой Лукерьи Андреевны, хотя, по словам последней, они и были одних лет. Тетушка нередко обходила поля, а в саду гуляла каждый день. Танечка забежала далеко вперед со своими братьями.
— О чем вы так задумались? — спросила я Павла Ивановича.
— Я? я перенесся мыслью в прошедшее.
— Вы ни одной минуты не хотите уделить настоящему.
— Я не знаю: настоящее, прошедшее — все сливается в душе моей в какой-то неопределенный сон.
— Жить с нами — какая это неполная жизнь!
— Жизнь моя точно не полна: это какое-то вечное плавание около цветущих населенных берегов, которых я не могу достигнуть.
— Однако вы многого достигли.
— Зато многое и потерял… Отец мой умер, вскоре после того как я расстался с вами; матушка пережила его не долго; я имел утешение быть при ней в последние минуты, слышать от нее, что батюшка благословил меня заочно.
— Вы не встречались с князем?
— Ни с ним, ни с Травянской. Знаю только, что князь постоянно живет в Петербурге, а Травянская, как я слышал, уехала за границу лечиться.
— Вы много трудились; эти пять лет не прошли для вас бесполезно!..
— Да, я много трудился. Да что это я вам толкую о себе! Надоел я вам?
— Как вам не грех! Право, вы вчера были лучше, задушевнее, — сказала я. — Бог знает, что с вами сделалось!
Он улыбнулся и сказал:
— Странное дело! я сам не знаю, что со мной сделалось… Но, ради Бога, скажите что-нибудь о себе самих! Для меня эти пять лет прошли без всяких новых привязанностей, а вы… Вчера вы невольно высказали, что у вас на сердце лежит какое-то глубокое, хотя и нерадостное чувство. Ваши слезы навели меня на догадки, но догадки часто обманчивы.
— Что вам сказать? Не пускаясь в неприятные подробности, я скажу только, что человек, которого я любила, умел внести самую жестокую отраву в мое чувство. Между нами все кончено, мы расстались чуждыми друг другу, оба недовольные, оба измученные.
— Кто ж виноват? — спросил он.
— Никто не виноват, я набежала на огонь, на бурю, вот и все. Сил что ли у меня много в душе, что я оправилась и спаслась, или, может быть, я пущена в житейское море не для того, чтоб погибнуть при первой буре.
— Может быть и то и другое… Но я хотел бы знать, — простите ли мое любопытство? — каков тот, кого вы любили? Молод он, богат, хорош собой?
Я улыбнулась.
— Разве в этом дело? Разве мы знаем, что мы любим в человеке? Разве иногда не случается, что нравится именно то, что другие осуждают?
— Нет, он не любил вас. Вы разошлись оскорбленные, недовольные друг другом. Как же это могло случиться?
— Да вот случилось…
— Странно! я помню вас тогда, при нашей первой встрече…
— Верно, я очень изменилась.
— Да и смешно бы было желать противного. Все же мне остается отрада думать, что ваша первая привязанность, хотя полудетская, обращена была на меня. Сердце мое приняло ее с благодарностью. Я расставался с вами без надежды вас увидеть когда-либо, но мысль моя неслась в тот благодатный уголок, где вы росли и развились. Теперь вы снова передо мной, но как многое изменилось в вашем сердце с тех пор, как мы расстались!..
— Вам принадлежала любовь ребенка, вам будет принадлежать и дружба взрослой.
Он не отвечал и задумчиво глядел вдаль.
— А ведь смешно подумать, — сказала я, — мне уже после пришло в голову, что вы любили меня как дитя; а в то время я не думала этого, я преважно считала себя большой.
Танечка присоединилась к нам; мы сели у опушки сосновой рощи. Разговор не клеился. Прогулка близилась к концу; мы встали и повернули назад.
— Вон, кажется, лошадей ваших закладывают, — сказала Танечка, вдруг присмиревшая и печальная. — Как досадно! когда-то мы увидимся!
— Прощайте, Павел Иванович! — сказала я.
— Прощайте! Знайте, что во мне вы имеете самого преданного вам человека, и быть вам когда-нибудь нужным и полезным — лучшая мечта моя.
Я дружески протянула ему руку.
Через час мы уже катились в починенной карете по песчаной дороге, оставляя все дальше белеющий монастырь с блестящими главами, темный лес и голубое озеро.
Встреча с Павлом Ивановичем оставила во мне какое-то неясное, неполное впечатление, было что-то между нами недосказанное, непонятое. Я была недовольна его непрестанными сожалениями о прошедшем, как будто он не рад был настоящему! А я-то как обрадовалась ему.
На половине пути мы остановились ночевать. Упоминаю об этом ночлеге потому, что он остался мне надолго памятен по следующему случаю.
Тетка с Анфисой с вечера уснули крепко, а мне плохо спалось за перегородкой, где было очень душно. Ночью Татьяна Петровна проснулась, беспокоимая мухами, и разбудила Анфису. Воображая, что я сплю, они завели между собою разговор, который, возвышаясь постепенно, вывел меня окончательно из полудремоты. Вот что я услышала:
— Ах, мать моя! так чего же ты смотрела, не сказала мне? Ей и дела нет, — это мне нравится! Спасибо! Да этак Евгении Александровне вздумается повеситься на шею к первому встречному, а ты будешь глядеть да молчать! Я ее переверну! Нет, чтоб она у меня с мужчинами в разговоры не вступала; я ей подходить-то к ним запрещу.
— Не беспокойтесь, к ней сами подойдут… Они очень понимают, к кому надо подойти.
— Ну вот я тебе говорю, Анфиса, если ты не будешь за ней следить и остерегать ее, смотри у меня.
— Помилуйте, Татьяна Петровна, ведь она не маленькая! Как я могу ей говорить?.. Она скажет: "А вам что за дело?..".
— А ты скажи, что я тебе поручила и что ты мне скажешь. Смотри же, я на тебя надеюсь…
— Я рада вам служить.
— Послужишь, так не оставлю. Господи помилуй! — продолжала она, — что это за девчонка! Где только есть мужчина — уж непременно к ней. Да она этак и дом-то мой осрамит. В роду у нас не было кокеток, а в ней эта гадость завелась.
— Ведь как запретишь?.. неприличного, кажется, нет.
— Уж это неприлично, что к ней мужчины льнут. Значит, подает повод. Ведь к тебе не льнут же.
— Да я и не желаю…
— Ведь не красавица же и она, — продолжала Татьяна Петровна, отвечая на свою же недосказанную мысль. — Мужчинам не красота нужна, а кокетство…
— Ну уж от этого избави Боже!
— Хоть бы уж ей жених поскорее нашелся! Бог бы с ней! а то покойна не будешь. Хоть бы сколько-нибудь приличный, чтобы хоть кусок хлеба верный имел.
