сказать «папа». Чтобы говорить «папа», нужен адресат, а у меня есть только биологический отец, который ведет себя так, как будто мама залетела от Святого Духа.
Папа Нике, папа не мне. Ника как-то шутила, что это мы с ней в разводе и поделили не ладящих между собой родителей. Ника выбрала папу, а папа Нику.
Я выбрал маму. Я не могу ее расстраивать. Я не могу сказать, что это конец.
Страница 3
Я помню, как плавал с Никой в море, и она поплыла дальше за буек, а я остался. Она мне тогда крикнула: ты трус. Думала, что обидит, – так глупо. Как будто я сам не знаю, какой я.
Я читал одну книжку – так, детектив, но фильм сняли крутой, – и там в конце герой говорит героине, что ему жаль ее, ведь каждое утро она вынуждена просыпаться собой. Я часто вспоминаю эти слова. Я так устал просыпаться. Я так устал быть собой.
Я не знаю, как оказался в этой точке. Когда я поступил сюда по «Умнейшему», в школьной газете так и написали: мальчик, который умнее всех.
Мальчик, который выжил, – это было бы лучше.
Я падаю в ямы. Я/мы падаем. Ямы ждут тех, кто не отличает Я от Мы. Мне никогда не стать тем, кем меня хотят видеть все Мы, ведь Мы не хотят видеть того меня, который Я.
Всё это письмо – сплошное яканье. Я – последняя буква в алфавите, как связка в конце немецкого предложения.
Я должен приблизить этот конец. Я должен стать глаголом, а не связкой.
Голова уже очень болит, писать всё сложнее, а аптека откроется только в семь.
Сейчас почти полпятого.
Ника так и не ответила.
Начиная предложение в немецком, ты должен знать, как его закончить. Я хотел бы закончить свое предложение красиво, например, стать ассистентом в «Умнейшему», раздавать медали и ордена таким же умникам, каким был я. Но я не смогу закончить так, и Академию окончить я тоже не могу, потому что меня впихнули в группу немецкого и не дали поменять язык, а немецкий язык неуклонно ведет тебя к концу, не давая увильнуть, не давая вывернуться, не давая вторых шансов.
Поэтому
Страница 4
в своей смерти я виню
преподавательницу немецкого языка Олевскую Ирину Михайловну
деканат философского факультета Академии
Вы не даете вторых шансов.
Entsсhuldigung, dass sie auf mich warten mussten.
Ich bin weg. [50]
Ирина закашлялась, потом брызнула спреем в гортань. Отложила телефон и позвала:
– Вероника?
Та вздрогнула и кивнула.
– Прочитали?
– Да, – помолчала и протянула телефон. – Вы правы. Мне стоило знать.
– Мне жаль, что с вами так поступили. Вся эта грязь в соцсетях несправедлива. Вас уволили, да?
– Да. Но это к лучшему. – Ирина сцепила руки и выдавила. – Мне всё равно кажется, что я могла сделать для него что-то, хоть что-то…
Вероника закатила глаза и резко ее оборвала:
– Ирина, не обижайтесь, но вы ему никто. Препод. И только. Именно поэтому он и не имел права так делать. Не с вами. Не с тем, кто ему никто. Поэтому я и показала вам письмо. История моего брата – это только его история. Она не про вас.
Ирина поднялась.
– Как вы думаете, уместно выразить соболезнования вашей маме? Извиниться?
– Вам не за что извиняться. Скорее, мы должны извиниться за него. Будь мы нормальной семьей… – Вероника не договорила и метнула взгляд в сторону церкви.
Ирина поняла, что пора прощаться.
– Нет никаких нормальных семей. И людей нормальных нет. Есть просто люди и просто семьи. Каждый человек искалечен сам по себе. Семья может как подлечить, так и докалечить. Берегите себя, Вероника.
– И вы.
Ирина кивнула и направилась к выходу. Дышалось куда легче.
Женя ждала такси на выходе. Ехать на погребение и поминки она не решилась. На остановке заметила Ирину Михайловну. Сначала хотела отойти в сторону, натянув маску повыше, а капюшон поглубже, но стало стыдно. Окликнула и спустила маску:
– Ирина Михайловна, здравствуйте.
Она выглядела растерянной, но при этом удивительно спокойной для женщины, которую обвинили в чужой смерти.
– Женя, здравствуйте! – Воскликнула почти обрадованно. – Тоже здесь? Я уже и не думала, что вас еще увижу.
– Я тоже. Вы ведь больше у нас не ведете?
Умиротворение сползло с ее лица поблекшей краской.
– Нет, Женя. Я увольняюсь.
– Сами или…
– Я сама написала заявление.
– Я не о том спросила, Ирина Михална.
– Я поняла, Женя.
– Значит, попросили. – Добавила еле слышно: – И всё это из-за меня…
– Что за глупости, Женя?
Женя насилу подняла глаза.
– Ирина Михална, это я. Я не сказала ему о консультации.
– Ты забыла или… – Переход на «ты» был внезапным и несвойственным Ирине Михайловне, но таким естественным, что Женя не смогла соврать.
– Хотела бы сказать, что забыла. Нет. Я это нарочно. Место расчищала. Вот такая я староста.
Ирина Михайловна сглотнула:
– И что теперь?
– Перевожусь. Со следующего семестра. На бюджет, как и хотела, – хмыкнула. – Только уже не в Академии. Я узнавала насчет мест в Питере.
Она ожидала, что Ирина Михайловна разозлится, но та только покачала головой.
– Ты уверена, что стоит?
Тогда взорвалась Женя:
– Я устала, устала, устала! Я так давно устала! Ирина Михайловна, вы даже не представляете…
– Представляю.
Она кивнула так, что Женя сразу поверила и продолжила поспешно:
– Я поговорила с мамой и папой. Речь подготовила, репетировала, прямо как перед парой, чтоб мозги им запудрить. Сказала, что лучше образование завершенное, чем совершенное. Они не поняли, но поверили. После этой истории с Никитой сразу согласились, что лучше перевестись. А я и не ожидала, что всё так легко пройдет. От этого даже обиднее как-то. Мама сказала, хоть вообще без вышки оставайся, лишь бы здоровая была. Я всегда думала, что это им нужно, а они думали, что мне. Все хотели друг другу лучшего, а на выходе…
– А на выходе лучшее – враг хорошего, – подхватила Ирина Михайловна. – Всё это время я только об этом и думаю, Женя. Знаешь, что поняла? Лучше быть хорошим, а не лучшим. Хорошее – универсально. Хорошее остается таким вне конкуренции, а лучшее – это крайность, борьба, в которой по шагу, незаметно, пересекается грань, когда лучшее превращается в свою противоположность. Академия так хочет быть лучшей, что перестала быть хорошей. А я провела в ней полжизни и перестала отличать одно от другого. Надо научиться разрешать себе быть по жизни хорошистом, Женя. Слышишь?
Женя увидела такси и перепугалась, что больше не сможет
