свои прятали, и тайком из комнатки в комнатку по ночам ходили.
Немного картошки привозит Павел, приехавший забрать в Симферополь свое семейство. Оля, Саша и Шура прощаются долго, со страстностью детей, переживающих первую трагедию разлуки. Со слезами на глазах, уверениями в вечной дружбе и обещаниями писать друг другу письма – Оля все же успела научить новых друзей читать и писать.
– Они мои друзья, – говорит Олюшка вслед отъезжающему авто с семьей продвинувшегося на советской службе Павла. Так не по-детски серьезно говорит. – Но всё же у нас с ними нет иллюзий. Саша с Шурой знают, что я другая. Что мы другие.
И Анна не знает, как облегчить для своей большой-маленькой дочери боль еще и этой потери.
В марте кормить девочек совсем нечем. Нянькины запасы иссякли. До первой зелени, из которой можно похлебку сварить, еще несколько недель.
Теперь голодают не только они, но и начальство, от голода в Ялте умер один из сотрудников ОХРИСа. Но ей от этого не легче.
Еще и нянька заболела. Второй день Анна работает за себя и за нее. Печатает днем, моет и убирает ночью, оттирая каждый уголок наборного паркета, затоптанного грязными башмаками и сапогами – почему новые хозяева ноги у входа не вытирают? И почему она никогда прежде не думала, кто в их домах моет пол и натирает паркет?
У няньки жар. Анна забрала Олечку в свою «бывшую Марфушину комнату», строго-настрого запретила им с Иринушкой к няньке заходить.
– Через дверь спрашивай, что няне надо, и прибегай, мне говори. Сама всё ей принесу.
За нянькой должна ухаживать только она одна. Не дай бог, заразятся девочки. Каждые два часа спешит в дом прислуги, поит няньку водой, вытирает пот со лба, проверяет, сидят ли отдельно девочки, и снова бежит в бывший свой дом печатать. Замечая в один из таких побегов, что около главного подъезда снова стоит бывшее материнское авто. Снова служит кому-то из верхов очередной власти.
Входит в дом и видит, что в большом зале со стен снимают картины. Экспроприация произведений искусства и ценностей дошла и до их имения. Портрет бабки матери работы Брюллова. Маковский. Портрет самой матери работы Врубеля. Ее собственный парижский портрет, написанный Модильяни. И гордость материной коллекции – вывезенный ими из Петрограда Вермеер. Их спрятать в уступе под скалой не получилось – размеры больше жестяной коробки от детской железной дороги во много раз.
Теперь их снимают со стен, оставляя невыцветшие пятна на обоях. Знала, что заберут всё без остатка, знала, но от этого не менее больно.
– Куда их? В музей?
– Туда их! – Бывший истопник Федот машет рукой в сторону моря. – На продажу. Молодой Советской республике нужны деньги на хлеб рабочим.
Ее Вермеера снимут и увезут. Ее – ее саму на этой картине – снимут и увезут. Будто суть ее увезут. Ту ее суть, что жила в ней прежде и теперь осталась только на картине. Радостную, беззаботную, наивную. Разделение души и тела.
Как она теперь без своего Вермеера? И без себя самой…
Снова начальство с проверками. Из Петрограда надзирающий приехал в сопровождении местных руководителей, устраивает им в бывшем музыкальном зале разнос. В кабинет, где она печатает, заходит осунувшийся Бонч-Осмоловский. Разводит руками, силясь как-то объяснить ей происходящее.
– Отстаем. Москва и Петроград уже организовали работу по отправке экспроприированных ценностей за рубеж. Из Петрограда самого Елизарова прислали, специалиста по такого рода работе.
Кивает в сторону кабинета, где присланный «специалист» громко говорит «с центром» по исправленному недавно телефону, докладывает о «ситуации на местах».
– Пятнадцать тысяч музейных предметов из дворцов, имений и дач Южного берега собрано. Количество сырья, готового к отправке, уточняется.
Где она слышала этот командный голос?
– Вынужден пойти на уступки, – то ли объясняет, то ли оправдывается перед ней Бонч-Осмоловский. – У нас семьдесят процентов сотрудников больны теперь! Семьдесят! Все от голода! Художник-эксперт Сурьянц был найден в кошмарных условиях, неделю без пищи! Три дня не мог подняться и позвать на помощь, пока мы не кинулись. Помещен был в больницу, где вчера скончался. Вынужден теперь идти на частичные уступки, отдавать часть ценностей на зарубежные продажи, дабы сохранить сотрудников.
– Что, если нас без продовольственного снабжения специально оставили? – спрашивает Анна. – Чтобы вынудить на уступки пойти?
Глеб Анатольевич разводит руками.
– Не знаю, Анна Львовна! Не знаю. Но люди ценнее картин. Люди умирают от голода. Жертвовать сотрудниками, дабы спасти ценности, мне совесть не велит. Печатайте, голубушка. Диктую: «…в тяжелых сложившихся условиях ради сохранения национального музейного достояния крымских дворцов и усадеб, КрымОХРИС, учреждение, поставленное на дело охраны национального достояния, вынуждено пойти на компромисс. И дать согласие на продажу культурных ценностей за рубеж исключительно…» – Опирается на столик с печатной машинкой, он смотрит ей прямо в глаза. – Слышите меня! «…Исключительно при условии, что между ними не будет вещей, представляющих музейную ценность, и только в том случае, если пятьдесят процентов с суммы, вырученной Внешторгом от реализации ценностей, поступит КрымОХРИСу».
– Кто определять будет?
Анна смотрит на пустое место, где прежде висел Вермеер.
– Что определять?! – не понимает бывший истопник Федот, едва ли разбирающийся в ценности снятых со стен картин.
Палладин, Бонч-Осмоловский и даже Федот на совещании в музыкальный зале, где разместился «сам Елизаров», голос которого теперь раскатом летит по анфиладам первого этажа – мать всегда заботилась об акустике для музыкальных вечеров.
Начальники по очереди, как ошпаренные, то выбегают из музыкального зала, то снова заныривают в то варево, которое устроил им этот Елизаров.
– Быстро, Анна Львовна! Распечатайте! – Палладин с телеграммой местного крымского предревкома. – «На основании телеграммы Предсовнаркома Ленина № 148 Крымревком предлагает вам принять решительные меры действительной охраны художественных картин, фарфора, бронзы, мрамора и т. д., находящихся в Красноармейских дворцах и частных зданиях, ныне отведенных под санатории. Немедленно донести, что, когда и кем вывозится указанных предметов, вся ответственность сохранности возлагается на вас. Получение исполнения донести № 3206. Предревкома Крыма Поляков». Одну копию себе оставьте. С нее максимальное число копий печатайте! – Владимир Иванович выхватывает выкручиваемый из машинки лист и обратно в кабинет.
Через минуту на пороге Бонч-Осмоловский.
– Голубушка Анна Львовна, где все описи на французском? – Взъерошивает волосы пятерней. Как от голода на ногах только держится, он тоже второй месяц без продовольственного пайка. – Несите скорее на французском! После на немецком. И как можно скорее, голубушка, как можно скорее!
Анна, собрав описи на французском, открывает дверь в музыкальный зал, где стоящий к ней спиной начальник из центра Елизаров
