вагоном: советовали, как вести себя, если задержат, что говорить, о чём лучше молчать.
Добрались без происшествий: на вокзале никто на них не обратил внимания, а тропинка через балку была пустынной. Только у ворот госпиталя путь преградили часовые.
– Не положено, дамочка… Что вы мне сказки сказываете. Не положено, и всё… Раненых тута нема… А вот так – нема и баста! Тута теперича все пленные.
Арина так надоела часовым, что один из них нетерпеливо передёрнул затвор:
– А ну иди отседава, покуда терпение не лопнуло.
Только после этого Юрке удалось увести Арину. Уже на дороге нагнала их Глафира, бывшая Аринина кухарка.
– Арина Сергеевна, родная моя, – женщина вытирала концами платка слёзы. – Здравствуйте… А я уж не знала, живы ли вы. Господи, что же это делается-то, – шмыгая носом и опасливо оглядываясь на оставшихся у ворот часовых, она понизила голос: – Не беспокойтесь, живой ваш офицер. Уж насчёт здоровья не знаю, а что жив – точно. Офицеров, каких опознали, сразу расстреляли, в овраге до сих пор лежат, а вашего никто не выдал. С солдатами его в каретном сарае закрыли. Надо вам идти на Кривую Балку, комиссара красного искать. Теперь вся ваша надежда на него.
Арина дрожащими пальцами запихивала под платок непослушную прядь волос. Жалко затрепетала губами, – всё напряжение последних часов рвалось наружу слезами облегчения.
– Спасибо, Глафира.
Порывисто отвернулась, пряча слёзы.
– Погодите, у меня письмо для вас. – Глафира снова оглянулась на часовых, вынула из кармана передника мятый конверт. – Вторую неделю у меня лежит. Бергманша приезжала, передала. Я всё ждала, может, раненых привезёте, а вас всё нет и нет.
Арина рассеянно взяла конверт, – надписан был рукой Николая Евгеньевича. Шмыгнула носом.
– А вы-то как, Глафира?
– Что нам станется? Перебиваемся помаленечку. А комиссар-то… Любку нашу помните?.. Вечером была здесь. Большая власть теперь у неё… Идите, она на Кривой Балке квартирует.
– Спасибо, – прошептала Арина и, взбодрённая надеждой, торопливо ушла, забыв попрощаться.
Глафира перекрестила её в спину и, глядя вослед, долго ещё стояла посередине дороги.
До Марьиного родника Арина шла молча, сосредоточенно сдвинув брови, потом сказала:
– Отдохнём, Юра.
Села на скамейку, вскрыла конверт. Николай Евгеньевич писал о том, что неплохо устроился во Франции, что сумел вывезти часть своих капиталов и теперь у него своё дело. Размах, конечно, не прежний, но – всё же. А ещё писал, что любит, что всё простил и очень ждёт её во Франции. В Париже хорошо и спокойно, и ему, Николаю Евгеньевичу, очень не хватает Арины. И даже страшно представить, как она там, в Российской разрухе.
Арина вспомнила Ниццу: лазурное море, метрономами качающиеся у набережной мачты, морской закат. Уют и покой. Далёкая сказка.
Ветер вырвал из рук недочитанное письмо. Юра бросился было вслед за ним.
– Не надо, Юра, – поспешно ухватила его за руку Арина и держала так, пока он, преодолев колебания, снова не сел на скамейку. Тогда она негромко сказала, будто уже и не Юре, а самой себе: – Никогда не надо бежать за своим прошлым.
Лист письма зацепился за берёзу и, перегнувшись вокруг ветки, затрепетал на ветру, как крылья бабочки. Ещё секунду посидев, Арина решительно поднялась со скамейки, оправила юбку.
– Идём, Юра, у нас мало времени.
Полк стоял на рампе товарной станции. За шеренгами красноармейцев корежились железные каркасы обгорелых вагонов, откинув вбок колёса, лежала очернённая огнём железнодорожная цистерна. Кое-где ещё курился голубоватый дымок вчерашнего пожарища. Ветер носил по шпалам чёрный пепел. Широко расставив порыжевшие сапоги, Люба криком вздувала на шее вены:
– «…в дивизии имели место многочисленные случаи расстрела без суда. Я ни на минуту не сомневаюсь, что лица, подвергнутые такой каре, вполне её заслуживали. Тем не менее порядок расстрела без суда совершенно недопустим».
Часа два корпела Люба над письмом наркома по военным и морским делам, которое было писано ещё в мае да пылилось в штабах по чьей-то воле, и только сейчас спустили его в полки. Разбирала по слогам, заучивала наизусть непонятные фразы, зато теперь читала без запинки.
– И дальше вот, что пишет товарищ Троцкий: «Предлагаю озаботиться организацией трибунала достаточно компетентного и энергичного с выездными секциями, и в то же время решительно прекратить во всех дивизиях расстрелы без судебных приговоров».
Опустила письмо, строго оглядывая шеренги бойцов и чувствуя в лицах скрытое недовольство. Знала – разговоры о ревтрибунале расцениваются чуть не как предательство, как поблажки врагу, которой не знает пощады.
Командир полка Мишка Дудник, заслуживший чины и авторитет невероятной своей храбростью, ходил позади Любы. Двадцать три года парняге, а сорокалетние мужики склоняли перед ним голову, как перед батькой. В склонённой чубатой голове его, в нетерпеливом позванивании офицерских шпор, чувствовалось недовольство.
Когда Люба сложила письмо, Дудник хлопнул плетью по сапогу, вышел вперёд.
– Всем понятно?! – отголосок звонкого командирского голоса отрикошетил где-то в морозной пустоте за битыми окнами выгоревшей товарной конторы. В тишине стало слышно, как стучит по голенищу плеть… – А коли понятно, смотрите у меня!. Это вам не восемнадцатый год… Всё! Разойдись!..
Приказом командования поредевший в боях полк оставлен был для пополнения, а заодно и в помощь сапёрной команде – чинить взорванные пути. Работами заправлял пожилой инженер из бывших царских путейцев. Люба всюду следовала за ним, вмешивалась в его распоряжения, недоверчиво подвергала их сомнению, пока старый путеец не вышел из себя:
– Знаете, барышня, если вы во всём так хорошо разбираетесь, может, вы и будете дальше распоряжаться, а я с вашего позволения пойду к костру, погреюсь.
У Любы мгновенно отвердели скулы. Взялась ладонью за коробку маузера – вот он саботаж! Но вмешался один из рабочих путейцев, бывший Любкин сосед, друг отца.
– Да ты не беспокойся, Люба, я Ивана Гавриловича лет пятнадцать знаю, – этот не подведёт. Сколько помню, всегда он за нашего брата-рабочего вступался, а уж что касается инженерного дела, тут ему равных нет.
Люба смягчилась, убрала руку с маузера. Смягчился и инженер.
– Я, между прочим, барышня, сам вызвался помочь, никто меня об этом не просил и уж тем более не мобилизовывал, а если всех подозревать, этак мы никогда ничего не восстановим.
– Ладно! Работайте.
Люба оставила инженера в покое, пошла подбадривать и торопить бойцов. Пути нужно было восстановить в кратчайшие сроки, и ей казалось, что если не всё, то по крайне мере очень многое в этом зависит именно от неё – Любы Головиной. Стучали кувалды, хрустел под совковыми лопатами гравий, красноармейцы цепочкой несли на плечах шпалы, ставили на рельсы опрокинутые вагоны,
