обычный ведь день, не хуже любого другого.
– Мне тогда стоит остаться, с мамой побуду, – говорит Козимино, приглаживая усы, – мы же вшестером не поместимся. А потом, как вернёшься, ты мне всё расскажешь. На ухо, как сказки про Джуфу, – и брат кладёт руку мне на плечо. Высоченный, с длинным тощим телом, он похож зонтик, под которым можно укрыться от непогоды или палящего солнца.
Я ещё дожёвываю последний кусок, а мать, склонившись над столом, уже собирает приборы и посуду, чтобы поставить их в раковину.
– Я тебе юбку новую приготовила, – говорит она, будто на прощанье перед тем, как меня в школу отправить.
– Не беспокойся, мам, соблюду в чистоте.
Она открывает кран, принимается споласкивать плошки, потом вдруг замирает, прикручивает воду:
– Нет нужды: ты у меня и без того сама чистота, – и, вытерев руки о фартук, правой, ещё чуть влажной, гладит меня по щеке. – Главное, помни: у кого язык ладно подвешен, тот и за море дойдёт, и за морем не пропадёт. Судье всю правду, не стыдясь, выложить нужно, как адвокату выложила. Ты ж через пару месяцев с Божьей помощью свидетельство своё учительское получишь, по-латыни больше слов знаешь, чем тот негодяй, что тебя обидел, по-итальянски! Так покажи, что не зря учёбой голову себе забивала!
Отец и Кало садятся вперёд, мы с Лилианой устраиваемся сзади. Всю дорогу до столицы, длинную, извилистую, подруга, стиснув мою руку, болтает о темах из учебника, которые нам с ней нужно успеть пройти, о предстоящем в начале лета экзамене. Я делаю вид, что слушаю, время от времени даже односложно бурчу что-то в ответ на её вопросы. Чем дальше мы от города, тем сильнее стынет кровь, будто ночные кошмары вот-вот сбудутся среди бела дня.
Автомобиль останавливается на площади размером, должно быть, со всю Марторану. Перед нами возносится к небу дворец: оба крыла изрезаны окнами, центральная часть опирается на высоченные, как в древнегреческом храме, колонны. Так и представляю, что там, внутри, живёт какое-нибудь божество. Направляясь к широкой лестнице, я задираю голову и читаю огромные буквы: СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Что ж, будем надеяться, говорю я себе и шагаю вперёд.
– Нет, до справедливости ещё далеко, – шепчет Лилиана, словно читая мои мысли, когда мы открываем дверь главного входа. И добавляет, куда громче, отчего её голос эхом разносится под аркой: – А этот закон, оправдывающий насильников, я когда-нибудь изменю. Обещаю.
– Когда-нибудь... – повторяю я. – Однажды... Но я-то здесь уже сегодня!
Больше ничего сказать не успеваю: отец уже тянет за руку, и мы с Кало и Лилианой, он с одной стороны, она с другой, входим в огромный зал.
– Не бойся, Олива: это всё равно, что баббалучей собирать, – говорит отец. – Нужны только ум и терпение, потому что даже у моллюсков, как, впрочем, и у отдельных позвоночных, есть особый талант: прятаться так, чтобы не попадаться. Вот только талант этот подлый.
Кало, подойдя к приставу, обменивается с ним парой слов. Тот заглядывает в гроссбух и величественно простирает правую руку в сторону коридора. Перестук Лилианиных каблуков по мрамору гулко отражается от высоких сводов. Я в своих белых мокасинах пытаюсь идти на цыпочках, но тут же вспоминаю, как застыла посреди площади, под палящим солнцем, с обломившимся каблуком в руке. Что ж, теперь я не могла бы вернуться, даже если бы захотела.
Войдя в лифт, Кало жмёт на белый цилиндрик с цифрой три. Едва мы трогаемся, у меня начинает крутить живот, как тогда, в автобусе.
– Двенадцатый зал, – говорит Кало и шагает вперёд, показывая дорогу. У дверей увлечённо болтают две женщины. Одна – в мужском пиджаке и брюках, при виде меня её полные, чувственные губы расходятся, обнажая зубы. У другой волосы собраны в конский хвост, глаза едва заметно подведены карандашом.
– А тебе идёт, – говорю я Фортунате. Та, улыбнувшись, проводит рукой по виску: поправляет выбившуюся прядь.
– Адвокат уже там, – торопит Маддалена. – Пойдёмте.
Мы с отцом входим в зал под руку, словно в церковь: два ряда деревянных скамеек по сторонам, распятие в глубине. Когда мужчина в чёрной тоге занимает место на возвышении, все встают.
Сабелла, пожав мне руку, достаёт из чёрного портфеля папку с документами. Он выглядит усталым, будто тоже до утра мучился бессонницей. Я же, напротив, внезапно ощущаю прилив сил: дыхание успокаивается, руки перестают потеть, глаза больше не смотрят в пол. Рядом отец, Кало, Лилиана, Маддалена, но я здесь не ради них, а ради самой себя. На другой стороне – защита: трое в тёмных костюмах и один, в центре, в белом, с набриолиненными волосами, хотя на сей раз без веточки жасмина за правым ухом. И впрямь красавчик: правы были мои одноклассницы. Скоро год, а он ни капли не изменился. Я давно ушла вперёд, а он всё топчется на месте. Вот почему нашим путям больше не суждено пересечься.
При виде меня дерзкая улыбка сползает с его лица, он пялится на меня в упор, но этому давящему взгляду уже не под силу сделать меня ни красавицей, ни невидимкой. Отныне и до скончания веков ничто не сможет причинить мне боль, ведь всё, что для меня было важно: носиться взапуски, стуча деревянными сандалиями, придумывать имена облакам, спрягать в уме латинские глаголы, срисовывать углём портреты кинозвёзд, гадать на ромашке о любви – я утратила, и утратила навсегда.
65.
Как бы ты ни хотел уехать из родного города, он навсегда с тобой. Сажать деревья – одно, взращивать сад – совсем другое. Собраться можно в один миг, а возвращаться потом приходится очень долго.
Дорога вьётся вдоль самого моря, что всегда вызывало у меня страх, но твой брат любит погонять, как будто, успей мы первыми, нам вручат приз, понимаешь? И жена его нисколько не ворчит, не то что твоя мать: уж та никогда за словом в карман не лезла.
– Нравится тебе новая машина, па? – спросил меня перед выездом Козимино. Я покивал немного, чтобы сделать ему приятное. – Может, повести хочешь? – и даже дверцу открыл.
– Пожалуй, нет, – отвечаю, а он сразу за руль сел и, почитай, за всю дорогу ни разу из левого ряда не выехал. Я ему: – Ретивый осёл долго не живёт, – а он и
