да бары, чувствительная музыка да жестокіе романсы. Дѣло все извѣстное. Но что за дѣвчонка такая дикая? Просто дерзости говоритъ. Надо ее хорошенько осадить. Мать такая курица, отецъ дрянь и таранта, а она, ой-ой, съ какимъ душкомъ.»
Телепнева встрѣтилъ въ квартирѣ Миленькій. Онъ былъ въ вицъ-мундирѣ.
— Ты ходилъ куда-нибудь? — спросилъ его Телепневъ.
— Вотъ какое дѣло, дружище. Смѣху подобно. Приходили меня бурсаки просить и тебя также.
— Кавпровать за нихъ, что-ли?
— Какое! Такъ они теперь профершпилились, что хотятъ покончить съ корпораціей. У меня былъ Цифирзонъ и всю эту штуку росписалъ.
— Да намъ какое до этого дѣло?
— А видишь-ли, дружище, они ауфлезируютъ корпорацію, но приписываться вильдерами къ другимъ не хотятъ.
— Да мы-то тутъ при чемъ, спрашиваю я?
— Они дѣлаютъ намъ propositum, чтобы мы не признавали общаго комана и отложились отъ нѣмцевъ. Ну, и бумагу они такую сочинили въ шаржиртенъ-конвентъ. О національности пишутъ, что мы, говорятъ, особь статья.
— Ха, ха, ха! — разразился Телепневъ. — Тебя-то всего милѣе приглашать заявлять свою русскую національность.
— Ну, у нихъ на это есть тоже отговорка: русскіе, пишутъ, и всѣ, кто воспитывался въ русскихъ заведеніяхъ. Ну, я, коли хочешь, подхожу подъ этотъ пунктъ.
— Ну, какъ же ты полагаешь объ этомъ, Миленькій?
— Да что намъ съ тобой впутываться. Мы съ тобой кончаемъ курсъ, скоро штрихнемся, такъ съ какой стати тутъ возню поднимать съ нѣмцами; они, разумѣется, за это на ферруфъ посадятъ.
— Ну, какъ тебѣ сказать, Миленькій, ты не совсѣмъ дѣло говоришь. Разумѣется, бурсаки уничтожаютъ корпорацію и отрѣшаются отъ нѣмцевъ не потому, чтобы, дѣйствительно, сознали пустоту и нелѣпость буршентума. Прикрутило ихъ — они схватились за единственный выходъ. И то правда, что мы съ тобой кончаемъ курсъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, и если согласимся на предложеніе бурсаковъ, то насъ нѣмцы навѣрно посадятъ на ферруфъ. Но все это не резонъ. Здѣсь есть другіе русскіе вильдеры, говорятъ, даже очень порядочные люди: если они присоединятся, то можетъ составиться общество русскихъ студентовъ, совершенно въ другомъ духѣ, чѣмъ были бурсаки. Вѣдь нельзя же, Миленькій, намъ только о себѣ думать. Вѣдь каждый семестръ сюда являются изъ Россіи.
— Да вѣдь тогда, дружище, нѣмцы знаться не захотятъ, выживутъ совсѣмъ, тогда житья не будетъ даже тѣмъ, кто пріѣдетъ заниматься сюда.
— Ну, это вздоръ. Мы съ тобой три года прожили, никакихъ столкновеній съ нѣмцами не имѣли, а не нуждались въ нихъ.
— Да, это-то такъ.
— Стало быть, почему же не воспользоваться случаемъ и не помочь доброму и разумному дѣлу? Бурсаки-тутъ, конечно, слѣпое орудіе, но выйдетъ то, что черезъ годъ русскіе возьмутся за умъ и окончательно убѣдятся въ томъ, что буршикозныя формы жизни смѣшны и глупы, а подчиненіе нѣмецкому ритуалу еще постыднѣе.
— Завтра они просили въ двѣнадцать часовъ въ квартиру къ Чичисгейму.
— Я пойду. И если только бумага ихъ къ нѣмцамъ написана не глупо, и они дѣйствительно имѣютъ твердое намѣреніе не признавать комана — я подпишу.
Варцель задумался и ничего не отвѣчалъ Телепневу. Возраженій у него не было, и спорить зря онъ не желалъ. На томъ они и разстались.
На другой день, въ двѣнадцать часовъ, въ квартирѣ желтаго собралось большое общество. Телепневъ въ первый разъ, послѣ трехлѣтняго промежутка, увидѣлъ въ сборѣ всю бурсацкую братію. Бурсаки обошлись съ нимъ весьма мягко, а растерзанный буршъ даже съ нѣкоторымъ заигрываніемъ. Лукуса не было. Онъ при дневномъ свѣтѣ не показывался на улицу, боясь полиціи, а въ его квартирѣ не собрали сходки, потому что были приглашены посторонніе.
Спикеромъ стоялъ желтый, который все ухмылялся и, потирая руки, повертывался посрединѣ комнаты на одномъ мѣстѣ.
Телепневъ замѣтилъ еще нѣсколько человѣкъ вильдеровъ. Два изъ нихъ бросились ему въ глаза. Одинъ высокаго роста мужчина, немножко уже лысый, брюнетъ, съ черными, какъ уголь, глазами, широкоплечій, въ сѣромъ коротенькомъ сюртукѣ; другой въ вицъ-мундирѣ, тоже черноватый, очень подвижный, съ выдающимся узкимъ подбородкомъ, смуглымъ цвѣтомъ лица и извилистымъ польскимъ носомъ.
— Вы незнакомы, господа? — промычалъ желтый, обращаясь съ одной стороны къ Телепневу, а съ другой къ этимъ двумъ вильдерамъ.
— Нѣтъ-съ, — звонко вскричалъ смуглый и весь задвигался.
— Это Телепневъ, нашъ бывшій ландсманъ, а это студентъ Палей и студентъ Вертиковскйі.
Телепневъ взглянулъ, который Палей, и догадался, что это — высокій студентъ съ лысиной.
Вертиковскйі заговорилъ съ Телепневымъ очень громко и скоро съ малороссійскимъ акцентомъ; при этомъ плевался немилосердно и схватилъ сейчасъ же Телепнева за пуговицу.
— Я васъ видалъ на улицахъ и въ аудиторіи, вы вѣдь химію штудируете?
— Химію.
— Ну, то-то, я какъ-то разъ разлетѣлся къ вамъ въ лабораторію, мнѣ нужно было одного нѣмца. И помню, вы стояли и что-то такое дѣлали, кажется, раздували мѣхами огонь.
— Вы получили также приглашеніе? спросилъ Палеи, ставши спиной къ остальнымъ.
— Какъ же, — отвѣтилъ Телепневъ.
— Посмотримъ, — проговорилъ значительно здоровенный вильдеръ тоже съ хохлацкимъ акцентомъ.
— Всѣ, кажется, въ сборѣ,—замѣтилъ желтый и нѣсколько разъ откашлялся. — Господа, — началъ онъ, смотря на свои сапоги: — мы здѣсь всѣ русскіе.
— Ну, не очень-таки русскіе, — проговорилъ тихо высокій хохолъ, сидѣвшій около Телепнева.
— Мы вотъ пришли къ Ueberzeugung, что совершенно не консеквентъ гарантировать команъ, особенно когда нѣмцы насъ мопсируютъ. Здѣсь всѣ наши ландсманы, мы анцигировали вильдерамъ. У насъ были разныя Collision съ шарширтенъ-конвентомъ.
— Молодцомъ говоритъ! — шепнулъ хохолъ.
— Но кромѣ Collision мы пришли къ Ueberzeugung, совершенно будетъ не консеквейтъ, потому что наша національность…
— Оно и видно, — шепнулъ опять хохолъ.
— Мы, господа, рѣшились ауфлезировать корпорацію и отправить въ шаржиртенъ-конвентъ, что мы, какъ русскіе, и даже не только русскіе, но и тѣ, которые съ нами одного Gesinnung и gebürtig изъ Россіи, не можемъ гарантировать конана; точно также, какъ это дѣлаетъ польскій конвентъ. Мы всѣ, ландсманы, на нашемъ конвентѣ согласились написать такую бумагу и приглашаемъ васъ, вильдеровъ, такъ какъ вы русскіе, подписаться. И нѣмцы намъ ничего не смѣютъ сдѣлать, хоть бы даже они насъ посадили на ферруфъ.
— И это будетъ консеквентъ! — добавилъ хохолъ надъ ухомъ Телепнева.
Телепневъ чуть-чуть не фыркнулъ. Онъ переглянулся съ хохломъ, на тонкихъ губахъ котораго лежала преязвительная улыбка.
Всѣ молчали.
— Значитъ, — промычалъ опять желтый: — вы ничего не будете имѣть dagegen, если наше propositum вы считаете rationel?
— Попросту говоря, — отвѣтилъ Телепневъ, вставая съ своего мѣста: — вы на вѣкъ прощаетесь со всѣми нѣмецкими законами и хотите жить сами по себѣ?
— Да, мы пришли къ такому Überzeugung.
— Позвольте посмотрѣть, что вы написали, — сказалъ высокій хохолъ.
— Вотъ наша бумага.
И желтый началъ читать нѣмецкую бумагу, гдѣ въ кудрявыхъ выраженіяхъ разсказывалось то же самое, что онъ излагалъ въ своемъ спичѣ.
Что до
