в них, в своих никчемных руках. Держать хотя бы ритуальные услуги. Но этого мне не позволили, просто накачали успокоительным и выставили.
Отстраниться – вот что ей нужно, и как можно скорее, сказал кто-то рядом, кого я не видела, потому что у меня слиплись глаза. Гнойные корочки на ресницах. Какая-то аллергия? Я помню об этом до сих пор. Мне хотелось ослепнуть.
Поддержка друзей обязательна, продолжал кто-то. Работать – желательно, это поможет абстрагироваться. Опереться на близких… Помочь преодолевать стадии… Дозировать страдания… Необходима поддержка… Следить за настроением… Не допускать суицидальных…
Я до сих пор не знаю, кому врач расписывал эти рекомендации.
Спустя какое-то, не помню какое, время после гибели Жени я пошла на крышу.
Думала ли я о смерти? Я думала о жизни.
Было холодно. По крайней мере – мне. Такой неуютный август.
Потом опомнились люди. Начались звонки. Лица с немым выражением соболезнования. Паузы между словами, наполненными трусливым сочувствием. Но многие промолчали, не в состоянии вообразить, как себя вести.
А потом все пропали.
Нужно было взять и выжить.
Все совсем не так плохо, утешала себя я. Ведь можно, как в детстве, снова выдумать себе людей и распределить роли пьесы, которую я сочиню сама. Снова выдумать себя, главное, быть убедительной в том, что я – это я. Сохранять дистанцию с детьми, потому что все, как один, стали походить на Женю, у всех стал похожий голос, и можно было рехнуться. Когда людям не с кем поделиться своим горем, они его записывают. И я начала записывать. Иначе избыть его у меня не получалось.
Я выбросила все твои подарки в мусоропровод. Порвала все открытки. Календари нашего периода. Твои фотографии.
Реинкарнация прошла успешно.
Я оставила себе право только разговаривать с ней. И научилась разграничивать тебя – первого и тебя – второго.
А потом ушла, чтобы никогда не вернуться.
Мальчик лет трех положил мне на колени пластмассовый грузовик.
Приятная женщина с большими карими глазами моментально оценила ситуацию, лихо развернувшись, укротила, будто питомца, свой огромный желтый чемодан, велев ему стоять, присела рядом со мной, улыбнулась, прижала к себе сына, свою маленькую темноволосую копию, сказала: не приставай к тете, поезд уже скоро. Извинилась: любимая машинка, всем ее сует показать. Поздний ребенок, поэтому балованный.
Видно, ей хочется поболтать.
– Это в советские времена были поздние, ранние… Вы прекрасно выглядите…
– Ой. – Женщина легко засмеялась. – Мне уже сорок четыре.
Значит, родила после сорока.
– А у вас? Есть дети или…
Спросила и смутилась. Испугалась собственной бестактности.
– Двое. У меня две дочери.
– Женя, осторожно! Не надо так…
– Женя? Мою старшую дочь зовут Женей.
– Я сразу решила, что у меня будет Женька. Мальчик или девочка – не важно. Знаете, бывает, что человек просто-таки уверен в чем-то, и точка. Имя – это очень важно, правда? Сколько вашей Жене?
– Почти девятнадцать… Ее больше нет со мной.
– Поступила уже, значит, уехала… Не в столице проще поступить, наверное. Но нам до этого еще далеко, к счастью. А младшую?
– Что, простите?
– Вашу младшую дочь – как зовут? Сколько ей?
– Ее зовут Ида. Ей… скоро три.
– Надо же, большая разница в возрасте. Вы отважная.
– Да. Наверное.
Вокзал. Вокальный зал с мощным туше стереодинамиков, оповещающих, что до прибытия, до отправления, до конца дня осталось. Скорый поезд номер… проходящий через… через пять минут унесет счастливую маму и ее Женьку. Мимо снуют люди – то поднимаясь, то спускаясь по эскалатору. В окнах кафе, расположенного напротив, силуэты беспечных посетителей, беззаботно пьющих кофе с пирожными или предпочитающих легкий ужин, – я пытаюсь угадать их настроение, развлекаю себя картинками, которые иллюстрируют расстояние. У меня хорошее зрение, слишком хорошее. И плохое воображение, если дело не касается звуков. Что дальше делать с жизнью, я тоже не могу придумать. Знаю, что она больше не предвещает мне ничего хорошего. Я достаточно старалась, но такие неприспособленные все равно проигрывают. Моя жизнь, как очень трудный пасьянс, никогда не складывается.
Зал ожидания – это лаЗ в адажио, данность и я. Притащившись сюда для видимости жизни с чемоданом, полным лирической чепухи, я выбрала ни о чем не думать, ничего не ждать, у меня нет даже фантазий, должно быть, я схожу с ума, разве бывает так, чтобы человека совсем не посещали мысли? Впрочем, все стало удивительно необязательным давно, с тех пор, как каждое утро Google-облако стало предлагать: «Выберите, что вы хотите видеть в своих воспоминаниях». У меня такой скудный выбор, что даже смешно, только криков горя внутри, растравляющих меня, как немую Элизу, предостаточно, чтобы ткать не переставая эти долбаные крапивные робы и знать, что все равно не успеешь. Разве только во сне. Ты снишься мне, моя девочка, моя воображаемая Ида.
– Почему ты меня не родила? – укоризненно спрашиваешь ты.
– Я хотела, я очень хотела, честное слово. Я пыталась забеременеть, даже втайне от мужа. Хотя, думаю, он все понимал, конечно. Но у меня не вышло. Когда тебе под сорок, это довольно проблематично – забеременеть просто по желанию, даже если ты выглядишь на двадцать восемь.
– А раньше ты о чем думала?
– А раньше я и не подозревала, что время так скоротечно, Идуся. Но я клянусь тебе, что пыталась. Все вопросы к Богу и всем святым, которые нас не услышали.
Иногда ей снится Женя, только ростом повыше и волосы потемнели у корней, но по-прежнему непослушны – выбивающиеся пряди торчат жесткими льняными волокнами.
В такие дни она записывает в дневнике: «Я видела Женю».
Видела. В сно_видении.
Женя никогда с ней не разговаривает, это она без умолку болтает, пересказывая сюжеты прочитанных книг и вечно вдаваясь в какие-то малозначительные подробности.
Подобные сны случаются не чаще трех раз в год, но память о них расходится эхом на недели вперед, резонирует внутри нее волнами, будто колокольный набат, и она корит себя за то, что снова ничего не спросила у Жени во сне, не попыталась обнять и рассказать, как сильно любит и скучает, не покормила, наконец. Почему-то это кажется ей важным: ребенок приходил к ней, а она его не покормила. Даже банальным яблочным пирогом, твердым, как подметка. Она постоянно просит прощения у своей аккуратной, педантичной девочки, рожденной замарашкой-матерью. Иногда она пишет стихи.
Всего тетрадей с записями шесть, многие страницы трудночитаемы, где-то не хватает страниц. Только на обложке самой первой есть картинка: пианино и рассыпанные партитуры вокруг него. Остальные тетради строгие, в тканевых обложках.
С тех пор как Женя умерла в двенадцатый раз и они вернулись из отпуска, в последней тетради нет записей, только конспект андерсеновской сказки и названия цветов.
Женя-старший не снится ей никогда.
По крайней мере, в дневнике нигде об этом не сказано. Или он просто невнимательно читал.
Девушка, можно с вами познакомиться? Я так и знал, что ты здесь. Только багаж у тебя очень скудный на этот раз. Я все понял про твой бойкот. Я прочитал твое письмо, я так и знал, что ты здесь. Хотел объявлять тебя в розыск по громкой связи, но я тебя чувствую, чувствую, даже на расстоянии, понимаешь? Я прочитал твое письмо. Прости меня. Славка, его зовут Славка, вообще-то он Мирослав и его мать зовет его Миром, хороший парень, и, конечно, он ни в чем не виноват, ты права. Но это было до тебя. То есть после. Ничто не имеет значения, кроме тебя. И до, и после. Славка имеет значение, но одно другому не мешает, я должен был сказать, ты права, я должен был, но я решил, что так будет лучше, как-то сразу решил, я не смог вклиниться в твою боль с новостью о его существовании, сначала не смог, а потом все откладывал, а потом стало поздно, поздно, хотя, наверное, это неправильно, если хочешь, я вас познакомлю, если не хочешь… Мы начнем все заново. Ты
