— Опять горы, капитан!
— Ну, знай; а далее?
— Горы же.
— Тфу, тейфель! Ну, а за гор?
— Все горы.
— Ну, а за горы?
— Не знаю, это уже Турция.
— Турци! Тфу, ваш ничего не знаит. А Грузий, Тифлис, где?
— Все, что вы видите, это — горы, обитаемые осетинцами и их племенами; вон в том направлении горы примыкают к Имеретин, а в эту сторону к ахалцыхскому хребту; за ними, наконец, граница Турции.
— Ну, а Тифлис куда деваит?
Тифлис более к востоку.
— Ха! Ха! Ха! —И немец, ворча про себя, что кавказец ничего не знает, удалился.
Там, на горе, стоит высокий седой кавалерийский генерал, прославившийся своею бешеною храбростью. Его окружили слушатели. Он бранит без пощады все на свете, но пусть бы сам попытался проскакать с одним кавалерийским полком чрез Кавказский хребет!
Однако пора нам оставить пятигорских ораторов и возвратиться к описанию жизни на водах.
Отправив в желудок известное число стаканов теплой зловонной воды и нагулявшись поневоле, посетители возвращаются домой ожидать своего часа на ванны. Пробьет урочное время колокол, и кареты, коляски, дрожки, запряженные по большей части клячами, потянутся со всех сторон к купальням. Здесь больные, посидев в горячей воде, ложатся в пристроенной комнате и потеют, пока не услышат несколько слабых ударов в дверь и голоса: «Пора выходить, ваша половина прошла!»* Тогда начинают скорее одеваться, закутываются как можно теплее и спешат домой пить жидкий зеленый чай или маренковый кофе; потом, пропотев еще дома, одеваются на весь день или до
повторения того же самого процесса после обеда. В первом часу пользующиеся должны обедать, то есть покушать жиденького супу из чахоточной курицы и соусу из зелени; иногда к этой, скудной трапезе прибавляется компот из
чернослива; о вине и подумать не смеешь пить,— кофе еще менее. Ложиться должно не позже одиннадцати часов вечера, чтобы на следующий день начать то же самое. Вот как проходит лето в Пятигорске, исключая воскресенья и праздники. В эти дни обыкновенно не берут ванн, чтобы утром быть у обедни, а вечером на бале.
Николаше вовсе не нравилась такая жизнь. Впрочем, вскоре он познакомился с одним полковником, приехавшим из Грузии, и проводил у него большую часть времени. Полковник обратил внимание Пустогородова сначала своею фуражкою, известною в Закавказье под названием а-ла-Ко-цебу, а потом и самим собою. Не подумайте, однако, чтобы это была какая-либо немецкая оригинальная шапка или чухонский колпак: это просто фуражка, обтянутая белым чехлом, который покрывает вместе и козырек.
* В ванны пускаются по билетам на полчаса.
Полковник, носивший ее, был человек преждевременно состарившийся; в правильных чертах его лица, которое некогда нравилось женщинам, выражались необузданные страсти, превратившиеся в привычный разврат; следы изнурения, истомы и душевных огорчений от обманутых честолюбивых надежд подернули какою-то мрачностью это лицо, некогда прекрасное (по крайней мере, таковы были слухи). Редкие волосы, едва покрывающие голову, давали некоторым образом понятие о жизни. Накопив груды денег, он приехал насладиться покупными удовольствиями, но, не находя их по вкусу своему, проводил ночи за картами, а утро и вечер посвящал волокитству. Вероятно, полковник, по старой привычке, снисходительно смотрел на себя в зеркало; иначе он счел бы нужным поступить в число заштатных волокит. Но человеческое самолюбие слабо! На гуляньях он ухаживал за истощенными мнимыми красавицами, рассказывал им с восторгом были и небылицы о крае, откуда приехал, и прикрашивал рассказы словами: «Восхитительная страна!.. Особенно для того, кто составил себе имя в ней!» Николаша, слышав несколько раз эти слова, спрашивал у его товарищей, что за подвиги у этого офицера в Закавказье? Ему отвечали: «Как же! Он известен в Кавказском корпусе!» Но чем, никто не знал. Он обратился с этим вопросом к брату.
— Да! — отвечал Александр,— он известен в нашем корпусе огромными доходами, которые незаконно наживает, строптивостью и нёприятностью нрава и страстью к азартной игре. Он выжил из полка почти всех старых, заслуженных офицеров.
Довольно было для Николаши слышать, что полковник любит игру. Он сдружился с ним и скоро очутился среди всех игроков, нарочно съехавшихся в Пятигорск, чтобы обыграть друг друга. Он играл ежедневно, но мало выигрывал: записные искусники не допускали его чрезмерно пользоваться счастьем. Он и не проигрывал однако ж, потому что всегда метал: стало быть, труднее давался в обман.
Наконец приехали старики Пустогородовы. Петр Петрович не владел правой рукой. Прасковья Петровна оставалась так же здорова и свежа, как мы ее видели. Оба очень радушно встретились с Александром: отец истинно любил сына, а матери понравилась его наружность и кротость в обхождении. О Николаше нечего и говорить? ему обрадовались невыразимо! Но он был со стариками довольно холоден и невнимателен, как человек, совершенно уверенный в их любви и не помышляющий, что может ее потерять. Николаша советовал отцу быть воздержаннее в пище, а мать пенял за невысылку денег, когда он их просил. Послали за медиками; сделали консилиум: доктора поспорили, покосились, отпустили несколько колкостей друг другу и решили, что больной должен пить серную горячую воду, брать ванны, соблюдать строгую диету, мало спать. В непродолжительном времени они хотели опять собраться, чтобы узнать о ходе болезни и действии лечения. Каждый взял по двадцати пяти рублей и уехал, притворяясь, будто не смотрит на своих собратьев. Пятигорские медики все между собою враги: это необходимо, чтобы больные не заметили в беспрерывных консилиумах, которых они то и дело требуют, желания исторгать побольше денег. Врачи считаются между собою приглашениями на консилиумы, точно так же, как светские дамы визитами; но у них счет еще сложнее, потому что берется на бирку плата за консилиум. Если доктор приглашает своих собратов на совещание к такому больному, который дает по пятидесяти рублей, так этого медика они должны пригласить, каждый в свою очередь, на консилиум той же цены. Похвальное братство, утешительное в роде человеческом правосудие!.. Но, кажется, оно не совсем приятное для пациента. Наконец Пятигорск дождался 25-го июня. Гарнизон утром причепурился и дал, как водится, развод. Почтенный комендант, маститый ветеран, поседевший на сорокалетней безукоризненной службе, выгладил свой ус, не уступающий белизною снегу Эльборуса*; поздравил солдат с торжественным днем рождения государя императора и разослал посетителям повестки, что вечером будет бал в ресторации. Желающие танцевать должны были явиться в мундирае; прочие, кому здоровье не позволяло наряжаться, могли быть в сюртуках. Разумеется, это возбудило ропот: на что не ропщут! Пошли толки. «Что за мундиры, когда приехали за тысячу верст лечиться!»—говорили одни. «Никто не пойдет на этот бал!»—восклицали другие. Конечно, для дендизма невыгодно приходить на бал с объявлением: я намерен танцевать. Для истинного модника нет ни цели, ни намерений: таков тон нашего времени. Настоящий денди отправляется, не зная сам куда, совсем не ведая зачем: по крайней мере должен это показывать.
* Одна из самых высоких гор Кавказского хребта; вершина ее покрыта вечными снегами.
Единственная цель его —взглянуть, что делает толпа. Как можно идти отыскивать удовольствия! Будто денди нуждается в них! Будто будуар его скучен! Будто он сам в себе не находит довольно средств к развлечению! Такая мысль Оскорбительна для него. Денди ни с кем не говорит: он дарит словами, которые, по его мнению, во сто крат питательнее для ума, чем манна была в пустыне для израильтянина. Денди надел бы сюртук и пошел на бал: к счастию, однако ж, в Пятигорске этих господ мало. Тут все армейские офицеры. Скучая всю жизнь в деревнях на портое, развлекаясь только в обществе какого-нибудь грубого мелкопоместного дворянина или оскорбительно надменного богача-помещика, они радехоньки посмотреть на бал, себя показать и потанцевать. Они надели мундиры и явились на вечер.
Пятигорские балы довольно благовидны: зала, где танцуют, просторна, опрятно содержана, изрядно освещена; музыка порядочная. Приезжие дамы корчат большую простоту в одежде, но в наряде их проглядывает иногда тайное изящество — что вовсе не лишнее, если выкинуто со вкусом. Пестрота военных мундиров, разнообразие фрачных покроев и причесок, различие приемов, от знатной барыни до бедной жены гарнизонного офицера, от столичного денди до офицера пятигорского линейного батальона, который смело выступает с огромными эполетами, с галстухом, выходящим из воротника на четверть, и до чиновника во фраке, с длинными, почти до полу, фалдами, с высокими брызжами, подпирающими щеки,—все это прелюбопытно и занимательно. Но когда начнутся танцы —тут смех и горе! Когда все эти лица, бледные, изнуренные от лечения и насильственного нота, задвигаются, невольно помыслишь о сатанинской пляске. И тут же, для довершения картины, проделки пехотных офицеров ногами, жеманство провинциального селадона, шпоры поселенного улана, припрыжка и каблуки гусара, тяжёлые шаги кирасира, притворная степенность артиллериста, педантские движения офицера генерального штаба, проказы моряка, грубые, дерзкие ухватки казако-ландпасного драгуна. Все странно и забавно!
