раскрасневшийся, кулаки сжаты.
– Он украл мою картошку!
Второй ловец воров приподнимает полы моего камзола и в два взмаха рук выворачивает мне карманы. На землю льется лиловый картофельный дождь.
Меня встряхивают за шиворот, и я едва не взмываю в воздух.
– Что скажешь в свое оправдание, воришка?
Я трагично заламываю руки и смотрю умоляющими голодными глазами.
– Простите, сэр, не удержался. Они такие красивые!
– Мой хозяин засадит его за решетку! – выкрикивает парнишка. – Если вы его отпустите, я пойду за хозяином. Он уже сажал карманников и еще посадит. Они с приставом старые приятели!
– О нет, сэр, только не зовите пристава! – издевательским тоном выкрикиваю я. Лишь бы они разозлились – а то с них станется пожурить меня и отпустить, зачем мы тогда все это затевали? – Ваш хозяин, должно быть, важная шишка – приятель целого пристава!
– Тихо! – ревет второй ловец, собирающий с мостовой картошку.
– Он еще смеется надо мной! – выкрикивает торговец, только что ногами в гневе не топая.
– Вы сами до этого додумались? – с широкой улыбкой спрашиваю я. Парнишка швыряет мне в голову картофелиной. Она пролетает выше и попадает прямо в ухо держащему меня ловцу. Его хватка на секунду ослабевает, и я начинаю вырываться, будто готовясь к побегу, но меня тут же хватает за грудки второй ловец. Я игриво ему подмигиваю: – Дорогой, держи себя в руках, мы только познакомились.
Я даже не успеваю заметить, как он замахнулся: его левый кулак врезается мне снизу в челюсть так сильно, что я едва не падаю с ног. Рука – теперь уже моя – сама собой взлетает и прикрывает пострадавшее место – то самое, которого Перси каких-то пару минут назад касался губами.
– Извращенец, – бормочет ловец воров.
У меня под кожей рождается знакомая дрожь, будто из самого сердца катится волна. Я вдруг понимаю, что все по-настоящему: мы не на подмостках театра, меня по-настоящему схватили, по-настоящему посадят в тюрьму, а по телу разливаются совершенно настоящие боль и панический ужас. Я, кажется, не выдержу больше ни минуты в руках ловца воров – и одновременно боюсь пошевелиться, лишь бы он не подумал, что я хочу удрать, и не нанес нового удара. Все мышцы сводит желанием вырваться, сбежать, оказаться как можно дальше. Я вдыхаю воздух, и грудь кинжалом пронзает боль.
«Держись, не расклеивайся! – приказываю я себе, чувствуя, как подгибаются ноги. – Не смей расклеиваться! Не смей! Не то время, не то место».
Я поднимаю голову: отсюда видно Перси, Данте и Фелисити. Данте закрыл лицо руками, Перси стоит немного впереди, как будто рвется мне на выручку, но Фелисити крепко держит его за локоть. Мы встречаемся взглядами, но тут ловцы заламывают мне руки за спину, застегивают на них наручники и уводят меня прочь. Мальчишка-торговец провожает нас надменной улыбкой; его торжество тем полнее, что я погрузился в ошеломленное молчание. Он еще успевает плюнуть точнехонько мне в затылок.
«Держись, – повторяю я себе снова и снова в такт шагам по площади. – Держись и не расклеивайся. И. Не. Паникуй. И. Не думай. Про отца».
Путь до тюрьмы сливается в сплошное пятно. Меня трясет и мутит, причем с каждым шагом и каждой секундой в крепкой хватке ловца – все сильнее. Живот крутит от стыда: чтобы бесследно стереть всю мою дерзость, потребовалась одна несильная оплеуха. Я дышу быстро и рвано и все никак не могу надышаться. Легкие, кажется, все время задевают сердце.
Вдруг оказывается, что я уже стою на вонючем тюремном дворике, клерк записывает мое имя (запинаясь, я выговариваю его только с третьей попытки) и сообщает, что меня продержат в тюрьме до следующего заседания совета, где и вынесут приговор. Наконец-то снимают наручники; впрочем, освобождает меня тот же самый ловец воров, который ударил, и сносить его прикосновения мучительно. Должно быть, он чувствует, как при его приближении мне сводит все мышцы: он снова заносит руку, будто для нового удара, и я резко отшатываюсь, теряю равновесие и врезаюсь в стену. Под смех ловца воров меня уводят тюремщики.
Всех мужчин держат в одном помещении. Здесь тесно, душно и разит очень уж давно не мытыми молодчиками. Их тут не меньше двадцати, все походят на скелеты, а плоть с них свисает как мягкая глина. Большинство лежат, свернувшись калачиком, на грудах свалявшейся соломы. Маленькая группка людей сидит по-турецки в центре и играет в кости, похоже вырезанные ногтями и зубами. Деревянные стены будто пропотели от жары и сочатся влагой. В духоте трудно дышать. Разит мочой и гнилью. В уголке стоит мужчина и, наклонившись вперед и пошатываясь, облегчается прямо на стену.
Когда меня вталкивают в камеру, несколько голов оборачиваются. Кто-то залихватски присвистывает. Я стою у двери, наверно, добрую минуту, пытаясь вспомнить, как дышать. Не ждал я, что мой собственный план ударит по мне самому, да еще настолько больно. Я так быстро растерял свой героизм, аж самому себя жалко. Я растерял свою смелость и честь. Я кажусь себе маленьким и трусливым: стою столбом у двери и крупно дрожу, хотя меня всего лишь разок ударили.
«Ты жалок», – произносит в голове голос, очень похожий на отцовский.
«Найди Матеу Роблеса, а то не успеешь!» Я тесню этой мыслью все остальные и стараюсь ей следовать.
Я заставляю себя поднять голову и осмотреться в поисках нужного мне человека. Лиц большинства не видно за густой бородой, но многие просто слишком молоды и не годятся Роблесам в отцы, и у большинства по пять пальцев на каждой руке. Только у одного игрока в кости нет куска мизинца и еще один заключенный, вовсе безрукий, спит на спине.
Вдруг я замечаю мужчину, сидящего в углу на драном одеяле. Он будто утонул в худой одежке, лицо изможденное, оголодалое. На одной руке у него нет двух пальцев: он, как аристократ, сложил руки на коленях, и мне видно обрубки.
«Мужайся!» – говорю я себе и вспоминаю о Перси. Шагаю к мужчине и сажусь рядом. Услышав мои шаги, он поднимает голову, и я собираюсь спросить, тот ли передо мной, кого я ищу, но он меня опережает:
– У вас нос разбит.
Вся моя речь тут же испаряется из головы.
– Да… правда? – я провожу под носом тыльной стороной ладони. Вдоль костяшек остается тонкая полоска крови. – Прах побери. – Я шумно и совершенно неизящно втягиваю носом воздух.
– И челюсть тоже. – Он поднимает руку – ту самую, без указательного пальца и мизинца, – и я, не успевая ничего осознать, закрываю лицо руками так резко, будто он наставил на меня нож. На нас косятся несколько других заключенных.
Он опускает руку.
– Вас били.
– Да ерунда.
– Значит, раньше били. – Некоторое время он вовсе не шевелится, будто боясь меня отпугнуть, и спрашивает: – За что вас арестовали?
– Всего лишь за кражу.
– Выйдете со штрафом
