еще зачем?
– Это же ваш камзол. Простите, если… вроде кровью не заляпал.
Роблес не шевелится, и я кладу камзол на пол между нами. Секунду Роблес молча смотрит на него, потом вдруг улыбается.
– В этом камзоле я крестил своих детей. Тогда он, конечно, куда лучше смотрелся. – Он пропускает рукав между пальцами, ведет по ткани до совсем изветшавшего места. – Элена в детстве всегда одной ладошкой хватала меня за руку, а второй за рукав, как раз вот тут. Данте – того не заставить было за меня держаться. Не любил он, чтобы его трогали, удерживали и вообще были рядом. А вот Элена всегда старалась за меня ухватиться. Если руки у меня были заняты, цеплялась за ноги. Не хотела оставаться одна. Всегда боялась, что мы ее бросим. Посреди ночи нас будила – проверяла, что мы никуда не делись. Ее мама всегда злилась.
Сложно представить Элену маленькой, большеглазой, с молочными зубами – как она плачет от одиночества и страха потерять родителей. Но потом я вспоминаю, что она отдала в руки герцога собственную мать – а с ней, возможно, жизни сотен людей, судьбу целых народов – только для того, чтобы отец вернулся домой и спал в соседней комнате.
Так что я легко ему верю.
– Раньше перед сном мы привязывали веревку, – рассказывает Матеу, ведя пальцами вдоль шва, – одним концом к ее пальцу, вторым – к моему. Ночью она тянула за эту веревку, и я тянул в ответ. И она знала: я рядом.
Дверь камеры вдруг распахивается, и тюремщик из коридора кричит:
– Генри Монтегю!
Как, неужели мое время уже истекло? Фелисити все-таки бешено пунктуальная особа.
– Прошу вас, – повторяю я Матеу, – позвольте мне вам помочь!
– Монтегю! – повторяет тюремщик, оглядываясь в поисках меня. – За тебя внесли залог.
Матеу поднимает на меня взгляд.
– Так помогите.
Оказывается, он вычертил на полу шесть букв: «AGCDAF».
– Это и есть кодовое слово? – От неожиданности я едва не прыскаю. – Это же просто набор каких-то букв!
– Не просто, – объясняет Матеу. – Это мелодия.
– Мелодия?
– Буквы обозначают ноты. Это первые звуки пьесы для кристаллофона. Если ее сыграть, можно призвать духов умерших.
– Vanitas Vanitatum, – вспоминаю я.
– Генри Монтегю! – в третий раз кричит тюремщик.
– Давайте я за него буду! – отзывается один из игроков в кости. Кто-то смеется.
– Вас зовут, – произносит Матеу. Я встаю, и он проводит по полу основанием ладони, стирая буквы, как будто их там и не было.
В тюремном дворике стоит Фелисити и вовсю дает волю своему гневу. Я даже не думаю, что она притворяется: на худой конец, она могла задействовать бездонные запасы гнева на меня, скопившиеся за столько лет. Рядом трутся Данте и Перси. Данте опустил глаза, Перси смотрит на меня с беспокойством. Когда я подхожу, его взгляд ненадолго застывает на моей челюсти: она зверски распухла и натянулась.
– Он такой вертопрах! – жалуется Фелисити клерку. – С юных лет непрерывно что-то такое вытворяет. С тех пор как мы уехали из Англии, мне пришлось выкупать его из тюрьмы уже… Генри, кретин, шагай быстрее! Нас карета ждет! Благодарю вас, господа, простите за беспокойство. Вы нас больше не увидите. – Мы выходим из дворика, провожаемые цепким взглядом клерка. Фелисити шепчет: – Вот это мне больше по нраву, чем соблазнять.
Едва мы выходим со двора, Данте преграждает мне путь.
– Ты нашел отца? – Я киваю. У него на лице проступают вопросы, сменяющие друг друга, как буквы на шкатулке Базеджо: он здоров? ранен? про меня спрашивал? как его кормят? как он спит? похудел? постарел? Но спрашивает Данте в итоге совсем другое: – Он сказал тебе шифр?
Не знаю, что я сейчас чувствую, но уже не ту стальную уверенность, с которой шел в тюрьму: что Перси непременно надо скормить это сердце, а дальше будь что будет. Я начинаю сомневаться в своих хитрых планах: потому ли, что Матеу Роблес до сих пор пытается позаботиться о жене; потому ли, что Элена девочкой связывала их пальцы веревкой; или, быть может, потому, что он выцарапал для меня в пыли эти шесть букв, а теперь я не представляю, что мне с ними делать. Последнее, что у него оставалось, он поставил на меня – самого неповоротливого скакуна в забеге.
Может, на самом деле никому из нас, даже Перси, не нужна эта панацея. Может, никто из нас не имеет права знать.
И все же я – жалкий, глупый я – знаю.
– Увы, – отвечаю я. – Не сказал.
20
Мы молчим почти всю дорогу домой. Перси идет бок о бок со мной и часто-часто украдкой кидает обеспокоенный взгляд на мое лицо – так часто, что сложно не заметить.
Возвращаемся мы уже затемно. Элена хлопочет в кухне, Фелисити заходит к ней и едва ли не прежде, чем та спрашивает, где мы были, произносит отрепетированную речь. Дескать, Монти загремел в тюрьму, нам лучше уехать, нет-нет, правда лучше уехать, вы не представляете, что он отчудил, какой же он еще ребенок, – и нам все равно уже пора ехать, вот переночуем – и в путь.
Кто-то невесомо касается моего локтя.
– Будешь ужинать?
Я только через секунду понимаю, что Перси обращается ко мне, хотя, кроме нас, в коридоре никого: Данте уже спрятался в свой кабинет.
На секунду мне вдруг кажется, что я стою и смотрю сам на себя, полностью отделившись от тела. Я вижу, как обхватываю себя руками, стряхивая ладонь Перси. Слышу, как говорю:
– Нет, пойду посплю.
– Ты весь день ничего не ел. Пойдем съедим что-нибудь, тебе станет лучше.
– Кто сказал, что мне плохо? – бросаю я, разворачиваюсь и ухожу вверх по лестнице.
Перси идет за мной в спальню и закрывает дверь. Я подхожу к зеркалу и принимаюсь рассматривать пострадавшую челюсть. Вокруг носа присохла тонкая кровяная корка, слева на подбородке зреет синяк, пока алый и вспухший, но я не понаслышке знаю, что утром пестреть рассветом будет не только небо. Челюсть слабо, но назойливо пульсирует болью, будто в такт какой-то мелодии.
– Ты сам не свой, – говорит Перси. Я вижу его отражение за спиной – лишь тень под скопившимся на стекле дымчатым налетом.
Я набираю горсть воды и принимаюсь оттирать кровь: вода льется из рук сначала бурой, потом алой, потом розовой, наконец последний кровавый след растворяется в воде, как будто разжимается кулак.
– Нормально все.
– Покажи лицо.
– Не надо…
– Ого, как он тебя приложил.
– Угу.
– Я испугался.
– Нормально все, Перс.
– Покажи… – И тянет руку.
– Не трогай меня! – взрываюсь я и резко вырываю руку, цепляя ей за край лохани. Та грохочет о туалетный столик. Перси на секунду застывает с поднятой рукой, потом опускает ее к груди и подносит к сердцу. Мы смотрим друг другу в глаза сквозь зеркало, и я вдруг вспоминаю, как мы точно так же стояли у туалетного столика дома: я пудрил свежий синяк под глазом, а Перси выспрашивал, как я его заработал.
Это уже бывало
