еще до конца недели, только не высовывайтесь. Охрана здесь звери, все до единого.
У него та же манера говорить, что у Элены: слова сыплются будто сквозь сито и врезаются друг в друга, точно водоворот сливок в кофейной чашке. Он неторопливо осматривает меня с головы до ног: я теперь являю собой какую-то дикую смесь роскоши и грязи. Взгляд его застывает на лацкане камзола, и меня тянет посмотреть, не заляпал ли я его кровью.
– Знаете, – медленно произносит он, – я мог бы поклясться, что еще недавно носил точно такой же камзол.
Что ж, лучшего повода завести нужный мне разговор может не представиться.
– Вы ведь Матеу Роблес, – выпаливаю я.
Он всматривается в мое лицо.
– А вы кто?
Я долго планировал, как пройдет наш разговор, все утро репетировал речь, по дороге на площадь даже несколько раз произнес ее перед Перси, Фелисити и Данте: речь вышла вежливой и убедительной, и в конце он должен был окончательно поддаться моему обаянию и сказать мне кодовое слово. А теперь все, что я заучивал, вываливается у меня изо рта спутанным клубком:
– Меня зовут Генри Монтегю. В смысле, я друг Данте, Генри Монтегю. На самом деле не то чтобы друг, мы всего неделю знакомы. Мы совершаем гран-тур… мы с другом… и моя сестра с нами, потому что… а, неважно. Мы путешествуем, и я сделал глупость, кое-что украл… сюда меня не за это посадили, нет… В общем, оказалось, что я украл вашу шкатулку, в которой Лазарев ключ, и мы увязли в этом по уши.
Несколько секунд Матеу растерянно моргает, будто по кусочкам переваривая мой поток слов.
– Вы украли Лазарев ключ… у Данте?
– Нет-нет, наоборот, мы вернули его Данте. Украл я его у герцога Бурбона.
– А у герцога-то он что делал?
– Ваши дети отдали.
Лицо Роблеса каменеет, он прислоняется затылком к каменной стене и протяжно вздыхает:
– Элена. Так и знал.
– Да, у меня тоже создалось впечатление, что это ее рук дело.
– Монтегю, не вздумайте вырастить детей с железной волей. Или хотя бы не позволяйте им творить из вас кумира. И ни за что не настраивайте их против матери, только чтобы заполучить союзника.
– Я запомню, сэр.
– «Сэр»? Да вы джентльмен.
– Увы, не всегда. – Я снова втягиваю носом воздух и чувствую, как кровь заливает горло. – Элена заключила с герцогом Бурбоном сделку.
– Шкатулка в обмен на мое освобождение? – Я киваю. – Так если шкатулка была у него, почему я еще не разгуливаю на свободе и не могу оттаскать Элену за уши?
– Насколько я понял, условием вашего освобождения было открыть шкатулку. Так что пусть ваше сердце будет спокойно: Бурбону еще не удалось подобрать ключ.
– Вы надо мной смеетесь?
– Почему же?
– «Пусть ваше сердце»…
– Нет-нет, простите.
– У вас снова кровь пошла. – Я вытираю нос ладонью. Матеу задумчиво рассматривает кровавый след. – Данте рассказал вам про свою мать?
– Да, она стала панацеей. Лежит в усыпальнице.
По его лицу пробегает боль, чистая, как стекло, и острая, как лучина.
– Я был не лучшим мужем, Монтегю. Мы были друг другу плохими супругами.
– Тогда не все ли равно, что с ней станет? Отдайте герцогу ее сердце – и выйдете на свободу.
– Если я отдам его человеку, который не заплатил страшную цену, скоро человеческая жизнь во всем мире станет разменной монетой.
– Почему?
– Посудите сами: кто будет решать, чью жизнь спасти, а чью взамен отнять? Герцог и его люди стремятся набрать политический вес: выжить, остаться у власти и сохранить ее в будущем. К тому же, если выдать им секрет, скоро знать его захотят и другие династии. Если сердце попадет в плохие руки, вообразите только, сколько людей будет умирать ради своих королей.
– Тогда почему же вы его не уничтожили? Если оно настолько опасно?
– Я глупо поступил, что заключил ее в усыпальницу, а не уничтожил сразу. Но, в конце концов, это моя жена и мой труд – и моя жена не мертва, хотя и жизнью это не назовешь. Я не могу отдать ее ни одному мужчине, будь он хоть трижды благороден, ведь она все еще моя жена. И она все еще жива. – Он потирает переносицу. – Теперь-то я уже ничего не могу поделать. – Он горько смеется.
– Но эксперимент же удался? – спрашиваю я. – Ее сердце действительно стало панацеей и может вылечить что угодно?
– Да, если его принять внутрь.
– В смысле… съесть? – Звучит отвратительно. Впрочем, по-моему, долгая жизнь в добром здравии стоит любого самого мерзкого кушанья.
Матеу склоняет голову набок:
– Монтегю, у вас какие-то свои виды на Лазарев ключ? Если вы просто вор с зачатками благородства, что вы от меня хотите?
Лучшей возможности предложить ему сделку у меня может и не быть.
– Если вы скажете, как открыть шкатулку, мы отправимся в Венецию и уничтожим сердце.
Он недобро щурится, совсем как Элена.
– Значит, это они вас послали.
– Клянусь, нет.
– Скажите только, Элена или сам герцог? Или они и Данте в свои дела втянули?
– Клянусь, никто меня не посылал. Мы хотим помочь. Остров, где она лежит… тонет.
Роблес моргает:
– Как это – тонет?
– Он уходит под воду. Если вашу жену кто-нибудь не вызволит, она будет вечно покоиться на дне морском. Вы несколько ограничены в передвижениях, но мы, если хотите, можем привезти ее в Барселону. Или еще куда-нибудь, где она в безопасности дождется вас. Или, если скажете, мы уничтожим панацею. Только скажите что-нибудь, а то скоро будет поздно.
Должно быть, про то, что остров тонет, он не знал и теперь хмурится уже по-новому. Задумчиво.
– Откуда мне знать, что вы говорите правду?
– Послушайте, я по опыту знаю, что вы сейчас чувствуете, – говорю я. – Каково это, когда безнадежно предал чье-то доверие и не можешь ни исправить содеянное, ни искупить вину, потому что уже сделал выбор и остается только жалеть. Если бы я только мог исправить то, что натворил, хоть как-то, хоть даже совсем на самом деле ничего не исправив, – я бы ухватился за этот шанс обеими руками. Ни секунды бы не сомневался. Сейчас я могу помочь вам – и помогу. Пожалуйста, позвольте мне вам помочь!
Этот прочувствованный монолог я не репетировал и сам не понял, из каких глубин моей души он вылез и куда заведет разговор. Матеу, отвернувшись, что-то чертит пальцем на пыльном тюремном полу.
– Лазарев ключ и сердце моей жены, – произносит он, – ни за что не должны попасть в недостойные руки.
– А герцог точно использует их во зло…
– Я сейчас не про герцога, – отвечает он, продолжая чертить.
Потом смотрит мне в глаза, и я едва не отвожу взгляд. Не думал, что мне будет так стыдно: я залез ему в душу, нашел там все слабые места и давлю на них, чтобы он сплясал под мою дудку. Но я не отступлю.
Я вынимаю руки из рукавов камзола, стягиваю его и протягиваю Роблесу:
– Берите.
Он не берет.
– Это
