id="id64">Прежде всего он вытянулся. И не потому, наверно, что вырос, а потому, что похудел. Отрастил себе бороду и усы. Жил уже не у своей матери, а на квартире товарища отца, пенсионера-железнодорожника. Звали его не Ладислав, а Юрай, а в Праге он уже два месяца находился по служебной надобности, поскольку, согласно документам, был уроженцем Словакии и работал в Жилине, в железнодорожных мастерских. Все это было не романтикой, а поистине жизненной необходимостью, так сказать хлебом насущным.
Я понимаю, что это странно, но после самой тщательной проверки — а мое свидетельство должно опираться лишь на факты проверенные, — я доподлинно установила, что в тот вечер ни один из членов Эминой семьи даже отдаленно не предполагал, что случилось с Иржи, и его отсутствие никого не насторожило. Возможно ли?
Нравы семьи, живущей в изолированности большого дома, показались бы нам удивительными. В таких семьях молодым мужчинам обычно предоставлялась более чем благодатная свобода, ибо считалось, что война войной, но у молодых людей есть свои радости и желания, и дай бог, чтобы они сбывались. Перебесятся — станут примерными мужьями. Мать, возможно, и разыскивала бы Иржи, но она уехала за город — подготовить дом для летнего проживания, отец приходил обычно поздно вечером и интересовался только дочерью. Эма, как нам известно, спала крепким сном, и никаких дурных предчувствий у нее не было. И потому так случилось, что она вышла после семи вечера из дому, вовсе ничего не подозревая. Было еще совсем светло, стоял май, дни которого были продолжены на целый час. Она направилась к Стромовке.
Ладислав кормил уток у прудика, который с полным основанием любили барышни и дамы, почитавшие декоративность «модерна», но который нынче в значительной мере утратил свое очарование и притягательность. Этому занятию предавалось много гуляющих, что помогало Ладиславу замаскировать свою нервозность. Ему даже на ум не могло прийти, что Эма не знала о случившемся с Иржи. До сих пор я не перестаю удивляться, как изобретательно действовала широкая сеть информации, ведь с момента ареста Иржи прошло всего семь или восемь часов, а Ладислав уже знал обо всем. Именно так иные и узнавали то, что им требовалось узнать. Согласно установленным правилам конспирации, он вообще не должен был идти на встречу с Эмой. В минуты, когда он наслаждался покоем летнего вечера и кормил уточек, ему полагалось сидеть в пассажирском поезде, направлявшемся в Горжице, в предгорье Крконош, и с облегчением отсчитывать километры, отделявшие его от опасной Праги. Но сюда замешалось чувство, которое в подпольной работе было предусмотрено разве что в форме категорического запрета — лишь как недопустимая роскошь. Ладислав не выполнил четкого и спасительного предписания. Он просто-напросто нарушил его, а поскольку позднее никто не смог доказать, что именно этот срыв привел в движение силы, которые в противном случае, вероятней всего… Эти предположения остались бездоказательны, но тем не менее нарушение Ладиславом правил конспирации бросило на него тень упрека и, пожалуй, даже вины.
Всю неделю вслед за этим свиданием, сыгравшим такую роль в судьбе двух молодых людей, не происходило вообще ничего. Ладислав на другой же день уехал в Горжице, где его дожидались пожилая дама в трауре и вовсе не сельского вида паренек, сжимавший под мышкой, чуть приподняв плечико, смешной футляр для скрипки — с первого же взгляда было ясно, что он держит его впервые в жизни. За три дня, которые Ладислав провел в благоустроенном домишке в глубине прекрасного яблоневого сада, он ни разу не увидел ни этой женщины, ни этого паренька. Лишь на четвертый день, ранним утром, вместе с молоком она принесла ему записку, из которой следовало, что он может вернуться домой. Он уехал рабочим поездом в Градец Кралове, а оттуда уже в Прагу. Поселился он на южной окраине города, и, хотя жаловаться особенно было не на что, жилось ему неприютно. Обитатели скромного сдвоенного домика поутру уходили на работу, и ему приходилось ждать в нечеловеческой тишине и одиночестве, пока минет день и вечер принесет ему какой-либо выход из ситуации, казавшейся невыносимой. Но по-прежнему ничего не происходило.
События подчас бывают простыми, но простота истории, которую мне предстоит поведать, ужасающа.
Эма в первом наплыве отчаяния — известие об аресте брата и ясное понимание того, что подобное ожидает ее и Ладислава, — на время вовсе перестала тревожиться проблемами смешно цивильными, которые, впрочем, могли повлечь за собой — и они повлекли — осложнения, какие не могли бы присниться ей даже в самом дурном сне.
На следующий день после того мучительно сладостного свидания в Стромовке она была прямо из конторы доставлена в знаменитый дворец Печека. Ее работодатель, в целом человек деликатный, уведомил об этом Эминого отца. Побуждения, руководимые им, можно было бы объяснить по-разному: корректность, чувство солидарности, возмущение профессионального сознания многоопытного правоведа, страх, сочувствие. Пожалуй, он и сам не отдавал себе в этом ясного отчета. Отец Эмы держал себя на удивление хладнокровно. Он от души поблагодарил пана коллегу, посетовав при этом, что в данном деле он вряд ли сможет что-либо предпринять. В ответ коллега выразил уверенность, что всегда есть возможность что-либо предпринять, и добавил, что речь идет, вероятней всего, о каком-то досадном недоразумении или, самое большее, о даче безобидных свидетельских показаний. Он, будучи сам отцом, разумеется, понимает, что все это значит для пана коллеги и, конечно же, для «барышни доктора». Нет сомнения, что после такой встряски она будет «нервно подорвана» и будет нуждаться в отдыхе. Он, разумеется, с полным пониманием пойдет ей навстречу. Его предупредительность была вознаграждена со стороны Эминого отца искренней благодарностью. Но, когда отец Эмы повесил трубку, он почувствовал, что у него вот-вот разорвется сердце. Да где уж там! Такой милосердный исход предоставляют убитым горем отцам лишь писатели-романтики. Его сердце выдержало все, хотя и с трудом. Он сидел прямо в своем удобном кресле, вперив отсутствующий взор в гладкую крышку письменного стола, за которым ломал голову над столькими гибельными человеческими судьбами. В таком положении оставался он вплоть до шести часов вечера, когда отправился в свой почтенный дом, перед которым едва ли не извинялся за надругательство, уготованное безумцами его благополучному семейному очагу, этому средоточию свободы и успеха.
Когда он открыл дверь столовой, обставленной мебелью красного дерева, мебелью тяжеловесной, но солидной, и увидал червонно сияющую корону своей Эмы, он чуть было не лишился чувств. За сегодняшний день уже во второй раз у него оборвалось сердце.
И как поучительно это было для
