Семь верст до небес - Александр Васильевич Афанасьев

становится объектом безобидных и неназойливых шуток. Его не бьют даже тогда, когда он пытается выкидывать фокусы. Его не трогают и пальцем, несмотря на то, что каждый раз он стремится всучить прохожим крупно исписанные листы, вырванные из школьной тетради. Что в этих листах, естественно, никого не интересует. В противном случае Тарлыкова вполне могли бы привлечь за распространение… Но что с него взять?.. Прохожие снисходительно улыбаются. И подают ему, как принято у нас, на пропитанье: пятачок, конфетку, остаток пирожка либо огрызок яблока.

— А-а-ву-у! — кричит будто бы им вслед этот странный человек в дырявом кителе.

— Что? Мало? — журят его прохожие мягко. — А ты разжуй, будет много. Ишь какой лоб разъелся. И, конечно, не работает? Иди лучше камни поворочай. Чем, понимаешь, мычать на базаре!

Однажды, по слухам, Алексей побывал в Астахове. На рассвете ворвался в музей своего имени, и как сторожа ого метлами ни колотили, не ушел, пока не пришпилил к трехметровому портрету «художника А. Тарлыкова» вздорную записку: «Здесь был Тарлыков. Не скучайте, козлы. Борьба продолжается!» Убегая, полоснул крест-накрест опасной бритвой бессмертное произведение, картину «Без названия», и этим, разумеется, непоправимо изуродовал достояние всемирной культуры.

Иногда, рассказывают, Алексея в Барденевске видят на городском кладбище. Здесь он, праздный, не обремененный никакими обязанностями перед обществом, бросившись с маху и растопырив руки, лежит подолгу на двух могилах, как бы обнимая их, — словно пытаясь соединить то, что соединить уже вовеки невозможно…

Мы же, в свою очередь, посещаем его могилку в Астахове. Мы — это Савелий Огольцов, Костя Байков, Ананий Бореев и я. Костя Байков не пьет в этот день. Бреется. И переодевается в чистую рубаху. Ананий и Савелий уже давно не бреются. И в остальном они столь же невыгодно отличаются от Байкова. Сближает их только общность цели. Во все советские, а также крупные религиозные праздники они приходят сюда, к фиктивной могилке лже-Тарлыкова. (Я, по вполне понятным причинам, тайну его не открываю, хотя очень и очень многое за это время передумал). Приходят и молча сидят, пока угрюмый Ананий не заведет какой-то, один и тот же, заунывный мотив, и тогда они подтянут, не помня слов, однако на редкость созвучными, хриплыми, пропитыми голосами. Потом Ананий подымется, перекрестит размашисто могилку и себя самого, ударяя заскорузлыми пальцами в живот и в лоб. После этого повалится в телегу, стегнет своего бессловесного Федулку, и они поплетутся, растворяясь в поднятой стертыми копытами дорожной пыли, в дождевых брызгах, либо в снежном мельчайшем прахе…

Мы разойдемся молча. Я запрусь в доме, останусь на ночь и буду пить в одиночку, зная, что уже никогда не постучит в мое окно ни один возмутитель спокойствия.

И так все время: зимой ли, осенью или летом.

Господи, какая же тоска в этом доме, в этой сырости за стеной, в этой жаре, в этом лютом холоде, думаю я, накидывая стальной крючок на стальную дверную петлю. Господи, как я устал, я ведь падаю, я умираю от лжи! Господи, да неужели вечно будет падать этот вертикальный и бессмысленный снег, будет стоять этот невыносимый зной, будут длиться эти нескончаемые небесные хляби?

Неужели ничего-ничего не переменится, не колыхнется в этом мире?

Я сажусь к пустому столу. Я вспоминаю песни Анания. Я пою его песню, и звуки отдаются в пустом доме дико и мертво.

Нет. Не петь мне хочется. Я знаю теперь, что стряслось с Алексеем. Я знаю, почему они забыли все слова.

Господи, да неужели ж? Неужели?..

Из документов, составленных или найденных впоследствии: