мой запасной игрок – это ты. Что в этом их суть – брать на себя любую роль, какая необходима их человеку, до тех пор, пока он не созреет для изначальной.
– Но я не могу вернуться в прошлое. У меня есть только настоящее, Итан. – Ты оборачиваешься, ловишь с поличным мои испуг и уязвимость, я теряюсь в лабиринтах двух змей – желании протянуть к тебе руку и побуждении спрятаться от тебя под кровать. – Я всегда тебя слушаюсь. Но сейчас… если уйду, ты же никогда больше не дашь зайти. Я это чувствую.
Против твоего упрямства, тона, волевой осанки и пристального взгляда у меня ровным счетом ничего, кроме зудящей от краски кожи и баррикад собственных ребер. Ты смотришь так удивительно ясно, что кажешься той самой горой в Южной Дакоте, где каждое из печальных лиц разглядывает мир сквозь хмурую мудрость, взращенную в твердости жизненных взглядов. Ты не прожил и четверти века, и я понятия не имею, где и как научился так смотреть. Так – это когда меня со всеми доводами внезапно покидает способность оставаться спокойным внешне. Так – это когда все, что у меня выходит, это выпалить рассерженную отчаянную глупость:
– Не будь эгоистом.
Не знаю, что ты ищешь и находишь в моих блестящих пугливых глазах:
– Прости.
– Не нужны мне твои извинения, просто убирайся отсюда!
Между нами приличные шесть метров, а я топаю ногами, как ребенок, хрустя злосчастной клеенкой, и почему-то ее, эту прозрачную пленку, хочется использовать вместо полиэтиленового пакета в своем следующем спектакле.
– Итан, прошу. – Ты видишь, что со мной. Ловишь мою нервозность в плечах и хаотичном движении рук. Ты пытаешься вести переговоры. – Давай просто сядем и поговорим.
– Не о чем нам говорить!
– А мне кажется есть. Ты же не меня боишься, правильно? – то, с какой надеждой ты это спрашиваешь, не ожидая ответа, сжимает мое изляпанное краской сердце. – Ты боишься, что я уйду, как те, другие. Брошу. В этом все дело?
– Допустим, в этом. – Руки в стороны сами, плечи пожимаются тоже. – Дальше что? Что ты можешь мне сказать? Я знаю, что тебя все это не напугало так, как могло бы напугать кого-нибудь другого, и да, мне понятно, что ты наверняка без проблем сохранил бы со мной дружбу, при этом не чувствуя, что делаешь это через силу. Я знаю. – И не контролирую ту напускную пренебрежительность, с какой получается выплевывать эти буквенные шестеренки механизма моей защиты. – Только мне это не нужно. Я не хочу. Мне проще одному. Я привык и хочу это сохранить.
– Вранье.
Ты выбрасываешь к моим ногам всего одно слово, и оно катится, словно валик, оставляя после себя графитовые отпечатки. Разоблачает меня всего.
– Вранье?.. – со всем наигранным возмущением, на какое я способен в этой своей игре. Я же лгун, и куда раньше мысли о смиренном признании во мне зреет привычное желание продолжать придерживаться лжи.
– Вранье, – киваешь и делаешь шаг ближе ко мне. Он на скрытых эмоциях, они в тебе бушуют, и я это вижу. Вижу, как много ты хочешь и можешь сказать. – Сохранить для чего? Так рвешься остаться в живых? Я внимательно тебя слушал, Итан. Все те часы, что бродил за тобой молча, тратил на анализ. Думаю, нам обоим давно понятно, что ты не большой фанат человеческой жизни. Так для чего ты себя бережешь?
Хороший вопрос. Хороший. У меня, черт возьми, есть на него ответ! Есть же?
– Ты знаешь, каково это – жить с этими монстрами, – испачканные ладони на рефлексах – к голове, сгибаются пальцы, готовые врезаться в мою голову острыми копьями, – смотреть на вещи и раздувать из них больше, чем все остальные? Воспринимать чужие слова и поступки острее, чем остальные, не иметь возможности выйти за порог и не придать громадное значение тому, что кто-то повысил на тебя голос! – Слушай! Слушай, какой я! Насколько замороченный, насколько сложный. Я сплошная катастрофа, саркофаг мыслей, обмазанных древнеегипетским маслом и закопанных в подземных гробницах. – Я берегу себя не для чего-то, Чоннэ, а от чего-то. От людей! Потому что я все о них знаю! И я уже так устал! Жутко устал! Ты знаешь, что это такое – устать жить? Не учиться, работать или готовить на всю семью, а жить?
– Нет, – честно и откровенно. С глазами в мокрой глубине моих.
– Тогда и не задавай мне глупых вопросов!
– Как я тебя пойму, если не буду?
– А с чего ты взял, что я хочу, чтобы ты меня понимал?
– Может, ты и не хочешь. – Не смотри так ласково, черт возьми! – Зато хочу я.
– Мне не нужны сочувствие и жалость. Я с этим и сам хорошо справляюсь.
– Ты считаешь, это все, что могут предложить тебе другие? – Еще один шаг ближе, который ты не замечаешь. – Сочувствие и жалость?
– Предложить они могут все что угодно. Только это никогда не идентично тому, что они по итогу дают.
Ты молчишь несколько секунд, изводишь тонким дурманом своих запахов сквозь вязкую краску моих привычек. Привычек защищаться.
– Если даже сломанные часы дважды в день показывают правильное время, – как доказательство того, что ты все внимательно слушал, – почему ты не допускаешь, что хоть раз можешь встретить того, кто даст даже больше, чем предложит?
– Потому что, как и в случае со сломанными часами, это будет чистой случайностью.
Эмоции в тебе сбегают через легкие в глубоком выдохе. И ты смотришь так, словно остался безоружным:
– Господи, Итан… И это меня ты называешь упрямым?
– Рад, что ты начинаешь видеть во мне изъяны, – да нисколечко я не рад! – Их порядком многовато для одного дня, но тебе ужасно повезло. – Переигрываю. Глупо кривляюсь – ничего общего с артистизмом Ури. Лишь жалкая попытка обороняться. – Не нужно объясняться, оправдываться, чувствовать себя неловко и пытаться не сделать мне больно уходом. Я все понимаю. Ты понимаешь тоже. И сделаешь только хуже, если останешься и продолжишь пытаться смягчить ситуацию и найти какие-то компромиссы. Лучшее, что ты действительно можешь для меня сделать, чтобы спасти, это одеться и уйти.
Ты… цыкаешь? Цыкаешь! Несдержанно и самую малость раздраженно. Снова возмущенно дышишь и отчаянно бегаешь взглядом по комнате, будто ищешь что-то. И не находишь.
– Ты сказал, что тебе шестьсот лет, и я поверил. – Клетка твоего возвращенного взгляда все равно с мягкими прутьями ресниц. – Я верил всему, что ты рассказывал. И теперь я говорю, что хочу остаться, действительно хочу остаться, а ты не хочешь верить мне. – Рука острой ладонью тычется в грудь. С нажимом. – Это нечестно, Итан. Это пиздец
