просил не говорить, так Чоннэ взял телефон, ввел в поисковик «психические расстройства» и начал уточнять, перечисляя.
– И ты сказала?
– Нет! – очередная виноватая самозащита. – Дура я, что ли? Просто молчала или отрицала.
Может так быть, что ты еще тогда все-все понял? Заметил, прочел по ее реакции? Как это было? Ты читал: «параноидальная шизофрения», Кори отвечала: «нет».
«Биполярное аффективное расстройство?»
«Нет».
«Расстройство идентичности?»
И тут она что? Ответила «нет» другим тоном? Отвела взгляд? Сложила руки? Замешкалась? Как все было, Чоннэ?
– Ты предупредила Итана о том, что к нему придут?
– В том, что он не знал, и была вся суть…
– А тебе не пришло в голову спросить брата, хочется ли ему демонстрировать эту суть постороннему человеку? – Юристы – это мастера слов и тонов. – Видеть его на своем пороге? Ты же знаешь, что для него все это значит, Кори, почему ты так поступила?
Я слышу, как сестра вертится в кресле: поджатые ноги спускает на пол.
– Потому что Итан все эти три месяца кормил его историями про эльфов, а Чоннэ их беспрекословно глотал! – Она реагирует эмоционально. Я ее не виню. – Знаешь, что парень сказал мне, когда я объяснила, что это патологическая ложь и все истории – выдумка? – Чем больше мне удается стискивать зубы, тем больше я улавливаю. А здесь замер даже сердечный ритм: чтобы дать мне подслушать. – Он спросил: откуда мне знать наверняка? Серьезно спросил, пап, а потом сказал: если Итан откуда-то эти истории берет, значит, они, эти истории, где-то есть. – Глаза больше не могут сдерживать мои водоемы, и я их распахиваю. Передо мной лишь тьма темной ткани и парник из собственного дыхания. – Я его впустила, потому что мне показалось, что так будет правильно. Почувствовала я, что мне еще сказать?
– Тебе нужно было посоветоваться с братом. – Отец убирает руку и, наверное, смотрит на сестру порицательно.
– Он бы все равно отказал.
– Ты считаешь, что результат оправдывает твой поступок?
Кори устало вздыхает:
– Нет, – тонет на громком выдохе. – Но, может, и оправдал бы. Если б ты… если бы ты сначала поговорил со мной, а не ринулся сюда, прервав их разговор.
Это не действует обвинением. Отец как обычно сдержанно практичен:
– А какого результата ты ждала, если Итану было некомфортно?
– Будь ему некомфортно, пап, он бы не подпускал Чоннэ все эти месяцы.
– Может, и так, но это твои личные домыслы.
Кори замолкает, а я поднимаю корпус, стараясь протереть глаза, чтобы они так не болели. Наверное, я размазываю краску, роговица щиплет, тело горит, и совершенно на автомате я представляю себя в ванной, где опускаюсь под воду с четким намерением больше не появляться на поверхности.
– Итан, – сестра зовет негромко и ласково. – Я хотела, как лучше… Я бы так не поступила, если бы… – Она мнется, и, хоть сверлю глазами свои сырые испачканные ладони, знаю, как она при этом выглядит и почему мнется. Она знает тоже. – Можно сказать, почему я разрешила ему прийти?
Я мотаю головой почти на рефлексах. Мой организм защищает меня сломя голову. И я послушно внимаю.
– Хочешь написать? Сам? – Отец внимает тоже. Сказать сложнее, чем написать, так ведь? После усыновления они еще долго со мной переписывались. Пока я не решился наконец с ними заговорить. – Кори, дай чего-нибудь.
Просьба отца, шорох, шаги, и мне на ладони ложатся ручка и старая тетрадь по биологии, на которую я ставлю стаканы и тарелки, чтобы не пачкать стол. Сквозь не стирающуюся до конца пелену соленой воды я вяло открываю ее с конца и не думаю ни секунды. Ни секунды не сомневаюсь. Зачем? Даже небо уже знает.
Я его очень сильно
и очень давно.
Буквы получились сносно. Глагол я не пишу. Глагола я боюсь. Он означает признак действия в мире, где мне следует бездействовать. Всем все очевидно понятно. Виснет какая-то сценическая пауза. За собственным сердцем в ушах не слышно даже стрелок часов.
Ладонь отца снова опускается по центру моих лопаток и после выше, чтобы слегка сжать кожу в том самом жесте участливой поддержки, которую более никак выразить не получится. Он вздыхает. Я вижу носы его кроссовок, свои руки и эту плывущую надпись в тетради по биологии. Мне хочется оказаться в ванной. И по ходу дела ответить на твой вопрос, Чоннэ.
Для чего я себя
берегу?
Я спрашиваю себя: конец – это когда?
Когда достигнуто счастье?
Когда на пороге смерти?
Когда вернулся к звездам?
Пауло Коэльо в своем произведении писал, что, «дойдя до конца, люди смеются над страхами, мучившими их в начале». Как понять, когда смеяться?
И если я могу спровоцировать конец прямо сейчас, схватившись за бритву, должен ли я разразиться приступом смеха и раздать увольнения страхам? Разве они не сбегут с меня, приняв за тонущий корабль? Разве они – мои страхи – могут считаться крысами: трусливыми грызунами, что заботятся лишь о своих шкурах? Разве это хоть немного да похоже на страх?
По-моему, нет. Совсем нет. Если страх и думает когда-либо о себе, то лишь в самую последнюю очередь. Все его будни и бессонные ночи – работа на нас и только наше опекунство. Если б он хоть немного пекся о самом себе, послал бы к черту такую работу. Так что точно нет.
Страх – самый настоящий трудяга, и иногда он искренне хочет, чтобы кто-то сжал ему плечо или одобрительно по нему хлопнул, сказав «отличная работа, приятель, ты молодец, герой всего рода человеческого, отдохни немного, сегодня ты поработал на славу».
Вот ты когда-нибудь по-дружески хлопал свой страх по плечу, Чоннэ? Хвалил его? Одобрял? Хоть кто-нибудь? Мы вечно им недовольны. Осуждаем, пытаемся избавиться, сбросить, как нерадивого интерна, к которому никому не хочется идти на прием. Жалуемся, запиваем, глушим, отмахиваемся, не здороваемся и почти никогда не смотрим в лицо при встрече.
Кто угодно от такого начнет загоняться, изъедая самого себя; думать, будто он с чем-то не справляется, все делает неправильно и не до конца выкладывается. Кто угодно – это и страх в том числе. Он не спит ночами и пытается не смыкать глаз днем, потому что элементарно хочет выслужиться! И ему – страху – всего-то нужно это чертово похлопывание по плечу! А он его не получает. Никогда.
Из оказанного внимания – порой лишь неожиданное увольнение. И когда в конце он собирает коробки и выходит из участка, все смеются ему вслед. В конце. А до этого конца есть прямая возможность
