погрязнуть. Без поддержки. Без сна и в диком стрессе. Есть прямая возможность превратиться в фобию.
Шаткая психика страха – это первичный медосмотр нашего детства. Тогда у нас еще нет мудрости. У меня точно не было. Я не понимал, что страх – не враг и не никчемный хранитель-стажер, которого мне нужно презирать и сторониться. Кто в детстве об этом знает? Да никто. Монстры, пришедшие к нам тогда, навсегда останутся самыми страшными. Я очень часто думаю об этом, Чоннэ. О знаменитом если бы.
Если бы в раннем детстве в наших неокрепших умах и созревающих сердцах имелся даже небольшой водоем мудрости или был бы ее крохотный склад в каком-нибудь самом потрепанном гене, может, нам было бы проще? Страху было бы проще.
Если бы в отделе кадров нашего головного мозга его нанимали как дружелюбного «напарника» вместо бездушного «рефлекса», кто знает, как бы все складывалось? Может, мы были бы более беспечны, не боялись прыгать со скал или жонглировать ножами. Может, мы бы гибли глупо и смеялись над смертью вместо того, чтобы плакать.
Может, вместо нескольких процентов психами были бы все.
Но с другой стороны, ежели все, выходит, никто, так?
Мы были бы страшно жуткой расой, и, думаю, внеземные цивилизации боялись бы землян не меньше, чем они сторонятся нас сейчас. Ныне их, возможно, страшит и напрягает военная мощь, а тогда отпугивала бы сущность. Среди галактик и измерений нас знали бы не как кровожадных смертных, умеющих запредельно сильно любить и запредельно сильно убивать; вместо этого мы бы имели славу тронутых хохотунов и смельчаков без царя в голове, дружных со всеми монстрами под кроватями.
Может, мы были бы мало похожи на цивилизованное общество, но и на не цивилизованное – тоже. Наверное, в межгалактическом справочнике наши контакты шли бы сразу после оглавления «экстремальная раса». То есть выходящая за рамки обычного и чрезвычайная по опасности, трудности или сложности. Очень похоже, допустим, на мое сегодняшнее определение.
А если бы мы все были такие – экстремальные? Все как я, а я – как все, только плечом к плечу со страхами, в одной команде с монстрами? Ведь если фрики все, никто не фрик. Если эльфы все, никто не эльф. Если люди все, никто не человек. Так?
Может быть, я думаю слишком много. Но так выходит. Каждое отражение или движение камня по земле – все летит прямо в меня. В мою голову, мое сердце.
Наверное, я называюсь чувствительным, и словарь расшифрует: обладающим повышенной восприимчивостью к воздействиям извне. Наверное.
Наверное, я экстремальный, потому что выхожу за рамки обычного. Кто бы эти рамки ни установил. Наверное, я чувствительный, раз ищу смыслы и знаки, не способный пропустить мимо сознания даже просто выпавший из рук смартфон. Наверное, я замороченный, если выхожу из автобуса, когда там оказывается слишком много взрослых мужчин, и перехожу в другой вагон, если таковой там всего один. Наверное, я пугливый, раз избегаю толпы и сворачиваю на свободные тротуары, лишь бы контролировать и знать, кто идет за моей спиной. Наверное, я не мудрый, раз так и не сумел в свое время проявить уважение к страху и сильно его обидел своими пренебрежением и грубостью, позволив превратиться в чудовище.
Наверное. Сомнений много, но в одном я уверен точно: много лет подряд со всем этим мириться было проще и легче, чем с тем, что ко мне теперь относится еще одно слово. И с этим словом хочется биться ногами о стенку, хлопать ладонями по прозрачным стеклам моего сосуда. Пытаться что-то исправить. Грустно и гнусно, потому что выглядит так, будто я спохватился слишком поздно. Понял страх только теперь, когда мне что-то от него понадобилось. Что-то – это конкретное немного смягчиться, дать маленький шанс или возможность. Конечно, он обижен. Конечно, ему неприятно.
Мне было бы тоже. Я бы на его месте сказал: знаешь, а я очень рад, что ты, бывший всегда только экстремальным, чувствительным, замороченным, пугливым и немудрым, теперь еще и влюбленный. Так что позволь мне над тобой поглумиться. Особенно над твоими руками! С их желанием коснуться конкретных щек и одновременно быть за это привязанными к перекладине акробатов.
Особенно над твоими губами! За то, какое те испытывают отвращение даже к призрачной тени на них чужих, но фантомно покалывают от одной мысли о более конкретных.
Над твоей садистской сладкой горечью! Над чувством гадкой безнадеги, какой плодится в твоей груди это болезненное смежное желание смиренно вручить себя и упрямо никогда не отдаваться.
Будь я страхом, может, я бы хохотал над той бурей внутри, с какой я бродил и до этого, но теперь – уже почти неделю – делаю шаги, и кажется, будто с каждым из них внутри вырастают ели. Если б начал хрипеть, решился бы на рентген. Решился бы прорасти лесом вместо небоскреба и стать ковчегом для полчища диких тварей, таящихся в норах и на верхушках гигантских деревьев. Я бы обитал в каждой детали и трескался ветками под чьими-то ногами и лапами. Бесстрашный, повсеместный, ни в кого не влюбленный.
– Джей сказал, ты любишь Чехова?
Шум и рокот студентов, прежде слитые в один далекий фон, рушатся мне на плечи серьезным грузом. Разбивают ледяной поток мыслей. Мой уголок – отдаленный ото всех и прижатый к окну – лишается пузыря. Он лопается, разбрызгивает разводы на столе и стенах, вызывает мимолетное чувство неприязни.
Отрываясь от нежного солнца за все еще не мытыми стеклами, вижу напротив тех, кто со стороны всегда сливается пятнами, а вблизи слишком явно бросается в глаза деталями. У Юнина обе руки сложены на столе – ладони в кулак посередине – и кожа бледная за закатанными рукавами черной рубашки. Лиен – с тонким швом кремового свитера – сегодня как другая часть символа равновесия. Но мне нравится.
И то, как их прически – тщательно уложенная копна природного темного шоколада – смотрятся почти идентично, нравится тоже.
– Не люблю.
– Нет?
– Нет.
– И почему? – Юнин – это легкий симбиоз внимания при природной тяге к отчужденности.
– Не трогает. – Чехов же не ты, правда?
– А меня трогает. Люблю, когда все кратко и понятно. Без лишней воды.
Как думаешь, он удивился бы, скажи я, что это для меня не новость? Не хочу проверять. Мне вообще ничего не хочется. Только иметь силы найти тебя прямо сейчас, прижаться, а потом спросить, остане… Не спросить. Сказать.
Эй. Да, ты. Останешься со мной навечно. Ясно?
– Слушай, – Юнин прерывает поток моей молчаливой мысли
