- Вторая революция нам ни к чему, революцию мы в семнадцатом сделали, а теперь только укрепляем. - Быстров провел ладонью по столу. - Укрепляем и расширяем.
Дмитрий Фомич усмехнулся мягко, необидно.
- Привыкли вы во всем действовать с размахом, а того не замечаете, что здесь своя Успенская волость, которой мировая революция...
Быстров добродушно подсказал:
- Ни к чему?
- Да оно бы, пожалуй, и ни к чему, - согласился Дмитрий Фомич. - Нам, мужикам, что нужно: побольше землицы - и все.
- А ты лично давыдовской земли что-нибудь получил? - равнодушно спросил Быстров.
Он имел в виду земли Давыдова, богатейшего помещика, владевшего землей неподалеку от Успенского.
- Получил, - ответил Дмитрий Фомич. - Десятин пять, должно быть. А что?
- Так разве без мировой революции ты бы ее получил? - сказал Быстров. От землицы вы все не отказываетесь, а мировая революция вам и впрямь ни к чему!
- Оно и так и не так, - сказал Дмитрий Фомич. - Мы бы эти пять десятин и без революции заимели бы.
- Купили бы?
- Купили, - согласился Дмитрий Фомич. - И даже с меньшими хлопотами.
- Вы бы купили, - в свою очередь, согласился Быстров. - Вы в кулаки вылезали, да и сейчас от них недалеко. А вот каково было Ореховым, Стрижовым, Волковым?
- У вас все, кто работает, кулаки, - ответил Дмитрий Фомич. - А Стрижовы, да и Волковы спокон веку не работали и не будут, ко мне же завтра придут свою землю в аренду сдавать.
- А вы тому и рады? - сказал Быстров, не повышая голоса и как бы даже не сердясь. - А чем Стрижов или хоть тот же Волков будет ее обрабатывать? Сохой? А за лошадкой к вам же приди, поклонись, а осенью и половину овса отдай, верно?
- Так землемер же их лошадями не наделит? - возразил Дмитрий Фомич. Сидели бы дома, не шатались по городам, были бы и у них лошади.
- Лошадьми наделю их я, - сказал Быстров. - Или, правильнее, Советская власть.
- Откуда же вы их возьмете? - не без язвительности спросил Дмитрий Фомич. - Пролетариат сам лошадьми нуждается, скорей на колбасу пустит, чем мужикам даст.
- А я у тебя возьму, - спокойно сказал Быстров. - Одну оставлю, а другую возьму.
Дмитрий Фомич глубокомысленно посмотрел на Быстрова.
- На такое дело закон нужен, Степан Кузьмич, хотя бы вы и действовали ради мировой революции.
- А это нам недолго, - насмешливо возразил Быстров. - За ради дела? Закон будет моментально! Пишу Ленину, и через пару дней будем иметь декрет. Пожалуйте, товарищ Никитин, вот вам и закон: председатель Совета Народных Комиссаров Ульянов - Ленин.
Дмитрий Фомич усмехнулся.
- Ну, это уж вы, Степан Кузьмич, немножко того. Быстровых, извините, все же много, а Ленин - один: там государственные соображения!
Быстров негромко засмеялся.
- А ты что ж думаешь, Быстровы действуют совсем уж без государственного соображения?
- Нет, зачем же...
- Быстров понимает, что это такое - написать Ленину, - продолжал Быстров. - Даже написать Ленину и то надо иметь... - Он постучал пальцем себе по лбу. - С бухты-барахты не напишешь. - Мгновение помолчал. - А что касается лошадей, - добавил он уверенным тоном, - лишних лошадей мы все-таки заберем, и безлошадным дадим, и середняку оставим...
- А кулаку? - не без язвительности спросил Дмитрий Фомич.
Быстров нахмурился.
- Ну а что касается кулака, это особый разговор, - жестко сказал Быстров. - С кулаком у нас война.
Дмитрий Фомич засопел трубочкой.
- И когда ж думаете в трубы трубить?
Быстров не понял.
- Как вы говорите?
- В трубы, говорю, - пояснил Дмитрий Фомич. - Победу, говорю, когда думаете праздновать?
- До победы еще далеко, - медленно произнес Быстров. - Еще очень далеко, это я понимаю. Война будет длительная, трудная, вы меня дураком не считайте.
- Но победа-то будет? - серьезно спросил Дмитрий Фомич.
- А кто же начинает войну, не веря в победу? - ответил ему Быстров. Победа будет, нет такой силы, которая могла бы остановить революцию, но...
- Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич! - прямо-таки с отцовской теплотой вырвалось у Дмитрия Фомича. - Хорошо писали на бумаге, да забыли про овраги!
Быстров усмехнулся.
- А по ним ходить, хотите сказать?
Он привстал с дивана, оперся обеими руками о стол и посмотрел в сгущающуюся темноту, туда, где смутно белели изразцы кафельной печки, посмотрел так, точно в этом сумраке раскрывалось перед ним далекое будущее, вплоть до собственной смерти.
- Знаю, - сказал он и еще раз сказал: - Знаю. Много еще чего будет. То он нас, то мы его. Война будет пострашнее, чем с Деникиным. И крови будет, и слез... И крови и слез, - повторил Быстров и почти с мукой выкрикнул: - Но ведь не отступать же?
Он опять сел, привалился к спинке дивана. Славушка с нежностью посмотрел на Быстрова. На черной коже дивана смутно выделялась его голова. "Умная, решительная и родная голова, - мысленно сказал себе Славушка и тут же подумал: - Почему родная? Почему Быстров кажется мне таким родным?"
Быстров молчал, и Дмитрий Фомич молчал. Потом Дмитрий Фомич встал, прошел по комнате к печке, с легким кряхтеньем опустился на корточки, открыл дверцу, грубой мужицкой рукой пригреб к краю топки горстку золы, подул на нее, выбрал не погасший еще уголек и, перебрасывая его с ладони на ладонь, положил уголек в потухшую трубку, раскурил, бросил уголек обратно, аккуратно прикрыл дверцу и вернулся на свое место.
- Так, так, - негромко сказал он, глотая дым частыми глотками. - Не обидьтесь на меня, мужика, Степан Кузьмич, за поперечное мнение, вы хоть и моложе меня, однако видели в жизни побольше, но попомните то, что я вам скажу: отступать вам придется скоро. Вы сами, Степан Кузьмич, здешний мужик, хоть и лезете в баре, - продолжал Дмитрий Фомич. - Вы нутром должны понимать, что за страшная сила русский мужик, с нею совладать невозможно. Я уважаю Ленина, он наш, российский, Россию понимает и любит, большевики худа народу не желают, и ваша прямота для меня тоже очевидна, но мы с вами вышли уже из того возраста, когда веришь в сказки и во всякие там кисельные берега...
В его голосе прозвучала даже не отцовская, а дедовская какая-то теплота, он посмотрел в окно, где на подоконнике сидел Слава, но так, точно смотрел сквозь мальчика, точно мальчик был прозрачным, точно в темноте перед ним расстилалось такое знакомое и известное ему во всех подробностях Успенское.
- Вот Вячеславу Николаевичу простительно верить в мировую революцию. Он, конечно, может поверить, что товарищ Ленин превратит меня в коммуниста, но ведь он же мальчик, ребенок еще, ведь меня всеми огнями жги, а приверженности моей к сохе не выжгешь, я свою Гнедуху в могилу с собой положу, а Ваньке Стрижову не отдам, и вы думаете, это можно во мне изменить?
Дмитрий Фомич опять как-то неторопливо и задумчиво смолк.
В комнате совсем стемнело. Стояла такая тишина, что Слава слышал, как бьется его сердце.
Быстров пошевелился, и Славушка скорее уловил, чем услышал, ответ Быстрова.
- Можно, - ответил Быстров шепотом.
Но и Дмитрий Фомич услышал его ответ.
- Нет, нельзя, - уверенно возразил он. - Мужика переделать нельзя, и вы это знаете. Я наперекор большевикам не иду, но, поверьте мне, сам товарищ Ленин должны будут отступить, жизнь заставит, и вы это увидите.
Быстров опять глотнул воздуха, выпрямился за столом и спокойно, так, как говорят обыкновенно учителя, подытоживая какую-нибудь серьезную беседу с учениками, сказал:
- Я знаю, Дмитрий Фомич, вы человек честный, иначе мы бы вас в исполком не допустили, запомните и вы меня: наша партия не отступит. Владимир Ильич Ленин никогда не отступал, может, там, наверху, и есть люди, которые рады отступить, но отступления не будет. Я скажу даже больше: на жизнь Ленина могут покушаться, хоть и страшно об этом подумать, но правду его не убить, всех коммунистов не убить...
Дмитрий Фомич вдруг засуетился, засуетился еще до того, как Быстров договорил, принялся запихивать в ящики стола папки с бумагами и запирать ящики ключами, которые висели у него на одной связке с ключами от домашних сундуков и амбаров, сунул ключ в карман, поправил на голове старую фуражку с бархатным околышем, подаренную ему еще до войны каким-то чиновником, и пошел к выходу.
- Вы меня извините, Степан Кузьмич, - проговорил он на ходу, устремляясь к двери. - Совсем было запамятовал. Сегодня на селе сход, подводы будут наряжать за лесом для школы, не придешь, не посмотрят, что секретарь волисполкома, так занарядят, что и за две недели не отъездишься.
- А ты чего молчишь? - спросил Быстров мальчика. - Сидишь и молчишь, точно мышонок?
- Так я с вами... - Слава сконфуженно запнулся. - Так я же с вами согласен!
- А если согласен, - сказал Быстров уже с раздражением, - чего же молчишь? - Он укоризненно покачал головой. - Так, брат, не годится. Ежели согласен, спорь, действуй, партии молчальники не нужны.
43
Приближался двадцатый год. Слава Ознобишин ездил по деревням, организовывал комсомольские ячейки, открывал избы-читальни, искал у кулаков хлеб, ссорился с учителями... С учителями здорово ссорился! Они хотели обучать детей. Только. А Слава именем революции требовал, чтобы они устраивали митинги, выступали с лекциями, ставили спектакли. Да и мало ли чего от них требовал, требовал, чтоб они занимались политикой, а им политика была ни к чему.
