По ночам Слава составлял планы мировой революции. В волостном масштабе. Но мировой! Потому что чтение газет неграмотным старухам тоже часть мировой революции.
Как-то Саплин задержался в Успенском, он чаще всех наведывался в волкомол по делам, связанным с защитой подростков, все сироты и полусироты, все батрачата искали его в исполкоме. Быстров даже распорядился отвести ему место в земотделе, - засиделся до вечера, не успел к себе в Критово, и Слава, хоть и с нелегким сердцем, можно ждать язвительных замечаний Павла Федоровича, привел Саплина к себе ночевать.
Саплин лежал на лавке, на каких-то тряпках, постеленных Надеждой, подложив под голову подушку Славы, принесенную из комнаты, посматривал черными маслеными глазами на Федосея, сожалея, возможно, что тому не четырнадцать лет, вот бы он тогда показал Астаховым!
- Хочешь, взыщу с твоего хозяина пудов десять хлеба? - предложил он вдруг Славе.
Слава оторвался от сборника одноактных пьес, подбирал репертуар для школьных спектаклей.
- Какого хозяина?
- Этого...
Саплин кивнул на дверь, и Слава понял, что имеется в виду Павел Федорович.
- Какой же он мне хозяин?
- Не тебе, твоему брату. Знаю, как он тут батрачит...
- Не вмешивайся, пожалуйста.
Слава поморщился: Саплина постоянно приходится осаживать, Слава предпочитал разговоры на отвлеченные темы.
- А ты задумывался, - спросил он, - что такое счастье?
Саплин потянулся, попросил:
- Подай-ка воды...
Напился, поставил ковшик на стол.
- Я счастливым стану года через четыре, - уверенно сказал он. - Вступлю в партию, получу должность, женюсь...
Слава ничего не сказал в ответ, не хотел ссориться, вместо этого обратился к Федосею:
- А ты, Федосыч, счастлив?
- Ясное дело, - ответил тот, отрываясь от плетенья веревочных чуней. Все мое при мне.
Ах, Федос Федосович! И ведь он прав! При нем его жена и его чуни, сейчас он кончит их плести и завтра будет с сухими ногами...
Утром Слава выпроводил Саплина пораньше; когда Павел Федорович появился в кухне, того и след простыл, но Павел Федорович, оказывается, не только знал о пребывании Саплина, но и не высказал никакого осуждения.
- Чего ж отпустил товарища без завтрака? - спросил он. - Слыхал о нем, башковитый парень, с такими знакомство стоит водить.
Новый год Вера Васильевна неизменно встречала с сыновьями, такую традицию завел еще Николай Сергеевич Ознобишин. К встрече он всегда покупал шипучую ланинскую воду и, к восторгу сыновей, притворялся пьяным, и на этот раз Вера Васильевна тоже сочинила какой-то напиток из сушеных вишен, а к вечеру сбила суфле из белков и варенья.
Но жизнь, как обычно, нарушила мамины планы.
Совсем стемнело, когда появился Быстров. В бекеше, перешитой из офицерской шинели, в казачьей папахе, с прутиком в руке.
- Извиняйте, за Славушкой!
Бедная мама растерянно отставила в сторону суфле.
- Как же так... Неужели вы занимаетесь реквизициями даже в новогоднюю ночь?
- О нет! - Быстров засмеялся. - Просто приглашаю вашего сына встретить Новый год со мною и Александрой Семеновной!
Вера Васильевна облегченно вздохнула, Новый год ее сыновья всегда встречают с нею.
Славушка виновато посмотрел на Веру Васильевну.
- Мама... Я не знаю...
Он уже решил ехать, она это поняла, но мало того, ему еще хотелось, чтобы мать одобрила его решение.
- Чего ты не знаешь? - Помолчала. - Поезжай...
У крыльца переминался буланый жеребец, запряженный в розвальни, зимой Степан Кузьмич мало езживал на Маруське, берег ее, но и жеребец неплох, Быстров не любил тихой езды.
Два тулупа валялись в розвальнях, Быстров закутал Славушку, закутался сам, и только снег полетел от копыт, доехали до Ивановки меньше чем в полчаса.
Александра Семеновна встретила Славушку у дверей, ввела, раскутала, посадила у печки.
- Я соскучилась по тебе.
У стены свежесрубленная елка, без украшений, без свечей, только хлопья ваты набросаны на ветки.
В углу на полу клетка с наброшенным на нее шелковым синим платком.
- Спит?
- Спит.
Все как было. Только над столом фото в рамке, моложавый офицер, усы колечками, дерзкий взгляд.
- Мой отец...
Сама Александра Семеновна все переходит с места на место, то у стола постоит, то у печки, то поправит тарелку, то переложит вилки, не суетится, но беспокойная какая-то, а Быстров спокоен, снисходителен.
Стол накрыт к ужину: сало, огурцы, винегрет, все аккуратно нарезано, разложено по тарелкам, самогонку Быстров принес откуда-то из сеней.
- И еще курица.
- Пируем!
- И пирог.
- Съедим!
Степан Кузьмич налил с полстакана себе и понемногу жене и Славе.
- Выпьем?
- За что?
- За генерала! - Быстров посмотрел на фотографию. - За генералов, которые пошли вместе с народом.
Он выпил самогон и стал обгладывать куриную ногу.
После ужина Быстров принес кожаный чемодан, протянул Славушке.
- Это я тебе. Вроде подарка.
Чемодан полон бумаг, пожелтевших, исписанных.
- Из Корсунского, - объяснил Быстров. - Там таких бумаг на антресолях полным-полно. Вся княжеская жизнь...
Слава принялся перебирать бумаги.
Семейная переписка русской аристократической семьи. Письма, написанные столетие назад, и письма, написанные во время последней войны, письма, посланные из заграничных путешествий, и письма, посланные с фронта...
Пожалуй, эти письма интереснее любого романа.
Листок тонкого картона с виньеткой, раскрашенной акварелью.
Протянул карточку Александре Семеновне.
- Что это? - поинтересовался Быстров.
- Меню царского ужина.
- Что же ели цари?
- Седло дикой козы. Спаржа. Парфе...
- За дикими козами и мне приходилось охотиться, - похвастался Степан Кузьмич. - А вот парфе...
- Что такое парфе?
- Что-то вроде мороженого...
- Парфе у тебя нет?
- Есть овсяный кисель...
Кисель из овсяных высевок делали по всей деревне.
- Давай, давай!
Кисель чуть горчил, запивали его холодным молоком, и кисель показался не хуже царского парфе.
Быстров кивнул на чемодан с бумагами.
- Тоже в какой-то степени наше прошлое.
Александра Семеновна неуверенно взглянула на мужа:
- А княгиня не оскорбится, что кто-то копается в ее письмах?
- Княгиня теперь в Питере... - Быстров нехорошо усмехнулся. - Давали возможность жить, не захотела. Утряслась к своей питерской родне...
После смерти Алеши Степан Кузьмич резко изменил свое отношение к Корсунским, сперва мирволил, добром поминал свою службу у них, а после нелепой демонстрации, устроенной Корсунской, приказал ей убраться из волости "в двадцать четыре часа".
- Ты знаешь, что она мне сказала? - вдруг вспомнил Быстров. - Приезжаю, говорю: "Что же это вы натворили?" А она мне: "Вот что делает ваша революция!" - "А что она делает?" - спрашиваю. "Убивает детей!" - "Так это же вы, - говорю, - его убили..." А она знаешь что в ответ? "Вам не понять, что такое в нашей среде принципы..."
Самогона больше не было, он залпом выпил стакан молока.
- А теперь по домам.
Пошел за лошадью.
Александра Семеновна тоже оделась.
- А ты куда? - удивился Быстров.
- С вами...
Ему понравилась эта затея, он закутал и Славушку и жену в тулупы, сам стал в санях на колени и помчал.
Ветер был в лицо, снежная пыль оседала на лица.
Степан Кузьмич домчал до Успенского в какие-нибудь полчаса. Все спало в доме Астаховых.
Славушка постучал по стеклу, за окном кухни кто-то завозился, зашаркал в сенях, брякнула щеколда, Надежда открыла дверь.
- Полуночничаешь? - сказала беззлобно, в полусне.
Слава тихо вошел в комнату. Луна лила в окна призрачный белый свет. Петя весело посапывал, точно бежал во сне. Мама тоже спала. На столе стояло блюдечко с суфле, оставленное для Славушки.
Он подошел к матери. Лунный свет освещал ее. Рука лежала поверх одеяла. Славушка наклонился и поцеловал руку. Мама не шевельнулась. Спит или обиделась?..
Разделся, лег на кровать и закутался с головой, чтоб скорее заснуть. Но и сквозь одеяло слышал, как постукивают за стеной часы: "Тук-тук, тук-тук..." Наступил Новый год. Двадцатый год.
44
Февральские тени бегут за окном, то серые, то голубые, вспыхивает солнце и, дробясь в оконном стекле, пробегает по выцветшим обоям, перелом к лету еле ощутим, но нет-нет да и пахнет весной, особенно по воскресным дням, когда можно не идти в школу.
Вера Васильевна выходит в галерейку. Все идет своим чередом. Бегает по двору Надежда, постукивает где-то молотком невидимый Федосей, что-то заколачивает или приколачивает, стучит ножом в кухне Марья Софроновна, готовит завтрак: "Два кусочка - вам, вам, два кусочка - нам, нам..."
Вера Васильевна дышит чистым воздухом, которого обычно не замечает. Спокойно и свежо, почти как в Москве в погожие зимние дни.
В комнату входит Павел Федорович, в руке у него ведро.
- Вот я тут вам сахарок принес. Дальше как знаете. Осталось около пуда. Всего в доме восемь человек, трое вас, трое нас, Марья Софроновна на сносях, так что дите тоже считаю, да Федосей с Надеждой. По четыре фунта на душу. На будущее прошу не рассчитывать...
