в общепринятом смысле, по крайней мере. То есть ты, Барбара, и твой Ици, вы оба писатели. Оба творческие люди. И это вас как-то… роднит. Я же за всю мою жизнь ничего не сотворила.
— Ой, да ладно… не стоит так себя принижать.
— Я и не принижаю. Я чертовски хорошо готовлю, и я чертовски хороший друг и чертовски хорошая жена, если уж на то пошло. А ранее я была обалденной певицей.
— Вы были певицей? — Об этом я ни от кого не слыхала.
— Зря вы так удивляетесь, дорогая. Да, была. И однажды, давным-давно, даже гастролировала по стране. С оркестром Томми Дорси [44], между прочим… — Она посмотрела на меня, и нотка отчаяния прозвучала в ее голосе: — Ох, вы, наверное, не имеете ни малейшего представления, кто он такой? Понимаю, ведь это было в далеком, далеком прошлом. В любом случае с пением я покончила. И не по настоянию Билли, уверяю вас. Ему еще ни разу не удалось заставить меня сделать то, чего я не хотела делать.
Он так мило и красиво за мной ухаживал. Я была в массовке на «Потерянном уик-энде» — в одной из сцен можно увидеть мое левое предплечье, — и во время съемок он пару раз приглашал меня на свидание. Но тогда личная жизнь Билли была ужасно запутанной. Он был по-прежнему женат, и у него был роман с кем-то еще и еще… пожалуй, не стану утомлять вас подробностями. Его звезда уже восходила, и когда на предыдущую его картину народ валом повалил, он стал буквально нарасхват, понимаете? Ничто так не улучшает вашу сексуальную жизнь, как успех, и в одночасье все захотели быть с ним. Естественно, я знала, что происходит, и не сказать чтобы особо страдала по этому поводу, но почему-то… я ему нравилась. Не спрашивайте почему, просто так случилось. Я ему нравилась. Сперва, не считая тех редких свиданий, между нами ничего не было, но потом я поехала в турне с оркестром Дорси и после выступлений чувствовала себя такой одинокой ночами в гостиничном номере, да еще и в захолустном городишке, иногда в Альбукерке или Тулсе, например, — и мне было крайне нужно с кем-нибудь поговорить, чтобы не ощущать себя совсем уж брошенной в пустыне, и как-то само собой получилось, что я начала звонить Билли. Представляете? Я могла бы звонить маме, родственникам, подружкам, наконец, но я звонила самому успешному молодому режиссеру Голливуда. Посреди ночи. А он пребывал в самом разгаре съемок нового фильма. И знаете, что самое странное? Он отвечал. Каждый раз. Даже когда я будила его в три часа ночи, выдергивая из глубокого сна. Он всегда отвечал. И всегда казалось, что он рад моему звонку, и разговаривал он со мной столько, сколько мне было нужно. Думаю, я просто млела от его голоса. От его забавного австрийского акцента. Кстати, Билли всегда меня забавлял. Всегда говорил что-нибудь ужасно смешное. Он любил подшучивать надо мной по той причине, что я родилась и выросла в старом Лос-Анджелесе. «Одри, — говорил он, — я бы целовал землю, по которой ты ступала, если бы ты только происходила из района почище». Шутки у него не переводились. То же самое несколько лет назад, когда он снимал картину в Париже и я попросила его купить биде для нашей ванной, и он телеграфировал в ответ: «Невозможно раздобыть биде — предлагаю делать стойку на руках под душем». Ей-богу, ну как можно не любить человека, который шлет тебе такие телеграммы? Из всех свадеб, на которых я присутствовала, наша была самой диковинной. Но и самой потрясающей, по-моему. Дело было в Неваде. В малюсеньком городке под названием Минден. Вы когда-нибудь о таком слыхали? Нет, и я тоже. Как и Билли, насколько я знаю. Но мы путешествовали на машине, и вдруг он остановился там и говорит: «Отличное место для свадьбы, лучше не найти». Кольцо для меня он купил заранее в ювелирной лавочке на бульваре Вентура в Энсино [45], широким жестом выложив за него целых семнадцать долларов и пятьдесят центов. И гляньте, я до сих пор его ношу. — Она показала нам руку с колечком. — Я не взяла с собой платья, ничего не взяла, годившегося для свадьбы. С чего бы? Откуда я могла знать, к чему надо готовиться. Замуж я выходила в старых синих джинсах, с банданой на голове. Ну и что? Какая разница, что на тебе надето. Главное, кого ты в мужья берешь.
Так что пусть мы с Билли и очень разные люди, один из нас — гениальный творец, тогда как другая… ну совсем не творческая личность, но поверьте, нет на свете человека, который понимал бы его лучше, чем я. Если по Ици видно, насколько ему не по себе, то Билли держится как ни в чем не бывало, но в глубине души он знает — с некоторых пор знает, — что срок в кино ему уже отмерен. Он больше не король Голливуда, и не вчера он лишился этого титула, а изрядно раньше, и прежней славы ему уже никогда не вкусить. Как-то утром, пару лет назад, он, позавтракав на балконе, продолжал сидеть на свежем воздухе с чашкой кофе, листая киножурнал, и там была статья о Спилберге, о пресловутых «Челюстях», о том, какую чертову прорву денег принес этот фильм киностудии. Прочитав статью, он отложил журнал в сторону и просто сидел, глядя на панораму города. Я спросила его, о чем он думает, — обычно такой вопрос приводит Билли в бешенство, но на этот раз он не рявкнул на меня и даже не шелохнулся, только коротко улыбнулся и сказал: «О чем я думаю? О всякой ерунде. Думаю, я был Стивеном Спилбергом… когда-то».
Одри замолчала, и в наступившей тишине только один звук достигал наших ушей: на пляже плакал чем-то расстроенный ребенок, совсем крохотный, едва научившийся ходить. Маман! Мамам! — снова и снова выкрикивал он. Плач малыша был для меня как острый нож. Я всегда так реагирую на эти звуки. И до сих пор, когда я слышу детский плач, мне хочется немедленно утешить ребенка.
— То есть вы полагаете, — сказала я, когда до меня более-менее дошел смысл рассказа Одри, — что персонаж мистера Холдена в фильме — двойник мистера Уайлдера.
— Ну, это же ясно как день, —
