пожала плечами Барбара. — Даже имя персонажа звучит очень похоже на Билли Уайлдер. И он носит точно такую же шляпу, как у Билли, почти в каждой сцене.
Я почувствовала себя законченной тупицей — как я раньше не сообразила?!
— Но если бы дело было только в персонаже Холдена, — сказала Одри, — они бы сейчас снимали комедию, к вящей радости Ици. Билли же видит эту картину трагедией. Трагедией людей, некогда достигших невиданных высот, но их победы остались в прошлом. Фильм не о Барри Детвайлере. Он здесь лицо второстепенное. Фильм о Федоре. Трагическая героиня — она. И с ней Билли себя идентифицирует. Вот почему ему захотелось снять эту картину.
* * *
Билли, Ици и их жены задержались в Шербуре на несколько дней, художник-постановщик картины мистер Траунер пригласил их погостить в его доме на окраине города. Наутро после прогулки с Одри и Барбарой я поездом вернулась в Париж.
День летел за днем с неумолимой скоростью. Съемки фильма подходили к концу. Жаль, что я тогда не вела дневник, потому что многое, случившееся в тот месяц, в мой долгий жаркий парижский август, ныне позабылось, исчезло в мареве ненадежной памяти. Помню, как я блаженствовала в номере отеля «Рафаэль» и восхищалась шиком и блеском киностудии «Булонь», где проходили последние съемки в интерьере. И наоборот, Ици то и дело ворчал: отель загибается, а киностудия ветшает. Барбара улетела домой, без нее Ици опять загрустил и занервничал. Одри тоже уехала, но ни бодрость духа, ни хорошее настроение не изменили мистеру Уайлдеру.
Каждый день приближал момент, которого я так страшилась, — когда отснимут последнюю сцену, упакуют аппаратуру и всех нас отправят по домам. Однако незадолго до окончания съемок, на выходных, в отеле неожиданно объявился некий молодой человек. Мэтью.
Признаться, с нашей последней встречи на пляже в Нидри я не часто о нем вспоминала. Наверное, это покажется странным, ведь, бесспорно, вечеринка на пляже и наш первый поцелуй перед рассветом были для меня событиями новыми и необычайными; в первые дни в Мюнхене Мэтью снился мне постоянно, и я подумывала, не спросить ли у его матери, как с ним связаться. Но по натуре (как, вероятно, вы уже догадались) я человек скорее рассудительный, нежели романтичный, и со временем мне стало казаться, что я была просто-напросто околдована морем, пляжем, тамошней атмосферой — и парнем, конечно, — а когда чары рассеялись, оставив по себе смутное воспоминание, и когда мне пришлось приноравливаться к новым обязанностям и иному ритму жизни в Германии, о Мэтью я вспоминала все реже и реже. Не стану отрицать, чувства, что пробудила во мне та ночь, не выветрились полностью, но изредка давали о себе знать сладостным или, точнее, горько-сладким послевкусием, однако особого волнения это у меня не вызывало. Иногда ранним утром это послевкусие вдруг обострялось либо внезапно проявлялось в рабочие часы, отвлекая от очередного административного документа на мимолетные, но яркие видения восхода над Мадури или ладони Мэтью на моей груди. Но подобное случалось крайне редко. И я говорила себе, что это была лишь обычная подростковая влюбленность (тогда я еще считала себя подростком) и пора бы мне уже повзрослеть, то есть выкинуть из головы Мэтью и двигаться дальше.
Мудрое решение. Но оно нисколько не помогло, когда в пятницу вечером, ближе к концу последнего рабочего месяца, в холле отеля мой взгляд уткнулся в Мэтью — он регистрировался в «Рафаэле».
Знаете, как оно бывает: сердце то выпрыгивает из груди, то уходит в пятки, ноги ватные. Все по шаблону, и все совершенно спонтанно. Я помедлила, пытаясь успокоиться, — к счастью, Мэтью был занят, расписываясь в журнале постояльцев и показывая свой паспорт, — прежде чем подойти к нему сзади и побарабанить пальцами по его плечу.
— Мэтью? — пролепетала я.
Он повернулся ко мне лицом и расплылся в улыбке: — Калли! Я собирался тебе позвонить. Сразу, как войду в свой номер.
— Ты только что приехал?
— Приземлился днем в Шарле де Голле.
— Надолго ты сюда?
— На три ночи.
Он обнял меня, крепко обнял и поцеловал. Думаю, поцелуй был нацелен на мои губы, но я вдруг отвернулась, и поцелуй угодил мне в щеку. Полагаю, я не была уверена, что готова продолжить ровно с того места, на котором мы расстались.
Вечер у него был занят, он ужинал с матерью, а я должна была к следующему дню сделать кое-какую работу для Ици, и таким образом мы почти не виделись до субботы, когда после рабочего дня отправились ужинать в ресторан рядом с недавно открывшимся Центром Помпиду. Солнце клонилось к закату, но было тепло, и мы расположились за столиком на улице. Мэтью был чрезвычайно словоохотлив. Казалось, он изменился с нашей последней встречи в Греции — стал увереннее в себе, раскованнее, а его самооценка, и прежде не заниженная, еще немного повысилась. Его взяли в киношколу, и хотя он пока не приступил к занятиям, начинавшимся в августе, Мэтью уже строил грандиозные планы, рассказывая о фильмах, которые он снимет в грядущие годы. Моя уверенность в себе тоже подросла за последнее время, и, боюсь, к его идеям я отнеслась не очень серьезно, вопреки его ожиданиям (поведай он о своих намерениях на борту самолета, летевшего из Корфу в Актион, когда мы только познакомились, тогда я бы преисполнилась безмерного восхищения).
— Настала пора снимать фильмы о мире, в котором мы живем, о реальности, что нас окружает, — говорил он. — Не знаю, как у вас в Греции, но в Британии киноиндустрия курам на смех. Мы только и делаем, что снимаем комедии о влюбленных парочках и убогие ужастики на потребу публики. Фильм должен быть чем-то большим. Моральный долг режиссера — показать, как в зеркале, общество, в котором мы живем.
Аналогию с зеркалом он использовал не впервые. Я об этом помнила, а он, вероятно, забыл. И все же, пусть я теперь и понимала, что его теории не слишком оригинальны, пафос первооткрывателя, сквозивший в его голосе, меня растрогал. Захотелось даже потянуться через стол и поцеловать Мэтью. Но пока я удерживалась от соблазна.
— Уверена, Билли с Ици
