гулять в одиночестве, оставив отца с сыном за бордо – сам я вина не пил. С лужайки мне были видны окна библиотеки, куда после ужина обычно удалялась Летиция. Стояла чудесная теплая ночь. Луны не было, но звезды, казалось, смотрели зорче, чем обычно. Выпадала роса, однако трава еще не увлажнилась, и я бродил по ней около получаса. В тишине было что-то странное. В ней таилось чудесное чувство, будто нечто должно произойти – как если бы само безмолвие было формой, в которую вот-вот выльется то или иное событие.
Уже тогда я был знаком с темными преданиями определенного рода. Внезапно мне вспомнилось: то был канун Дня всех усопших. В эту ночь мертвые восстают из могил дабы посетить прежние свои обиталища. «Бедные мертвецы, – подумалось мне, – есть ли у вас теперь место, достойное называться домом? Если есть, то вы, верно, не станете возвращаться сюда, где все, что вы называли домом или исчезло, или было отдано другим, чтобы стать домом для них, а вашим уже не быть. Какой страшной участи обрек вас древний вымысел! Обитать в могилах весь год и выбираться лишь этой ночью, переступая темный порог, чтобы войти в радушно открытые двери [77]! Поистине ничтожное радушие! – всего лишь открытая дверь, чисто выметенный пол и камин, чтобы согреть пропитанные дождями члены. Все домашние спят, а гостиная кишит призраками былых времен – скрягами, расточителями, распутниками, кокотками – ибо добрые призраки объяты сном, который этой ночью ничто не потревожило! И нет ни единой души, лишенной, подобно вам, покоя, чтобы задать вопрос и получить от вас ответ на манер старинной детской песенки:
«Отчего глаза дырой?»
– Долго спал в земле сырой.
«Отчего широкостоп?»
– Исходил я сотню троп.
Но кто знает? – продолжил я про себя. – Быть может, возвращаться сюда – и есть ваше наказание за грехи. Быть может, во весь год одной лишь этой ночью вам позволено явить себя тому, кто способен увидеть вас, но место, где вы грешили, есть Аид, на прозябание в котором вы обречены во веки веков». Я все думал и думал, покуда не ощутил дуновение ветра, вместе с которым меня окутали испарения, туманящие взгляд тех, кто, силясь разглядеть хоть что-нибудь, всматривается в мутные слюдяные окна, отделяющие нас от мира призраков. Наконец я отбросил свои фантазии и сбежал от них в библиотеку, где от телесного присутствия Летиции мир призраков показался мне поистине призрачным.
«Сколь подлинно телесное присутствие!» – сказал я сам себе, беря свой бужуар [78]. «Но что в теле подлиннее всего?» – спросил я, пересекая холл. «Конечно же ничего, – продолжал я, поднимаясь по широкой лестнице, ведущей к моей комнате. – Тело сгинет. Если есть дух, он пребудет. Тело может лишь сгинуть. И может явиться призрак».
Утром я проснулся с неприятным ощущением, которое заставило меня тут же вскочить с постели. Ненароком я наступил на свои очки. Ума не приложу, как они очутились на полу, ведь я никогда не снимал их, ложась спать. Подобрав очки, я обнаружил, что они распались надвое – переносица была сломана. Это случилось очень некстати: без очков я был совершенно беспомощен! Верите ли, чтобы отыскать расческу, мне пришлось глядеть в одну линзу из разлученной пары. После одевания я взглянул на часы и заметил, что проснулся на час раньше обычного. Я стал наощупь пробираться вниз, чтобы провести час перед завтраком в библиотеке.
Не успел я сесть за чтение, как услышал голос Летиции, отнюдь не ласковым тоном бранившей дворецкого за то, что тот на всю ночь оставил дверь в сад открытой. Стоило мне услышать это, как странные события, о которых я собираюсь вам поведать, стали всплывать у меня в памяти. Дверь была открыта всю ночь между Днем всех святых и всех усопших. Посреди ночи я внезапно проснулся. Чутье подсказывало мне, что утро еще не наступило, ибо ночь ощущается совсем иначе, чем рассветный час. Было темно. Сердце мое неистово колотилось, и я едва ли был способен, да и не смел дышать. Невыразимый ужас объял меня, и мой слух, в силу охватившего его ожидания, неестественно обострился. И вот в комнате раздался слабый звук – слабый, но отчетливый звук неясного происхождения! Страшно было подумать, что он повторится. Уверен, это был всего лишь скрип потолочных балок, который знаменует медленное, неотвратимое возвращение всякого дома обратно во прах – движение, по сравнению с которым сход ледника подобен вихрю, но которое столь же неизбежно и неоспоримо. Оно не прекращается ни днем, ни ночью, но лишь по ночам, когда затихает и дом, и сердце, мы слышим его. Неудивительно, что оно звучит ужасающе – ибо что есть мы, как не бессмертные обитатели ветшающей глины? Эта глина столь близка к нам – но все же не часть нас самих, – что всякое ее движение по-новому пугает нас. Ибо что обнажит ее окончательный крах? Когда она рухнет вокруг нас, где же нам найти доказательство, что мы существовали все это время?
У меня покалывало кожу от холодного пота, проступившего из пор. В комнате рядом со мной что-то было. Меня охватило смутное, не поддающееся описанию чувство невыносимого одиночества и вместе с тем чьего-то ужасающего присутствия, смешанное с мрачной, безнадежной опустошенностью, как от потухшей любви и бесцельной жизни. В то же мгновение я сел в постели. Страх, что меня тронет хладная рука, или что повеет хладным дыханием, или что надо мной во тьме склонится лицо мертвеца, разрушил мои оковы! Что бы ни приближалось – лучше уж пойду этому навстречу. Едва мое намерение разрешилось действием, страх начал отступать.
Комната, в которой я спал, была просторна и безукоризненно тосклива в своей чистоте. Лишь после я узнал, что это была комната Летиции, которую она предпочла уступить мне, вместо того чтобы подготовить другую. Мебель – вся, кроме одного предмета – была новой и ничем не примечательной. Впоследствии я не мог не отметить, сколь невыносимо эта комната была лишена несказанной прелести женского присутствия. Ничто в ней не давало повода заподозрить, что перед вами спальня молодой леди. Предмет мебели, который я выделил особо, был старинным резным бюро изящной работы, стоявшим у окна в огромном полукруглом эркере. Еще прошлым утром я заметил связку ключей, свисавшую с верхней части бюро и заглянул внутрь. Обнаружив, однако, что ящики забиты бумагами, я тут же закрыл его. Я бы с радостью пользовался им, но было ясно, что предназначалось оно не для меня. Теперь же
