следствие, чувствовал себя несколько растерянным, ведь уже смеркалось, а близоруким нужно больше света, чем другим. По правде говоря, я ощущал себя почти слепым. Я прошел уже более половины пути до противоположной стороны, как вдруг на перекрестке с дорогой, срезающей угол площади и ведущей к Монтегю-плейс, куда я намеревался повернуть, некая пожилая дама ступила на край тротуара, взглянула на меня и прошла мимо – явление, безусловно, не слишком примечательное. Но примечательна была сама дама, равно как и ее платье. Я не слишком внимателен к деталям, и еще хуже мне дается описание платья, поэтому скажу лишь, что ее наряд напомнил мне старую картину – то есть, подобного я не видел нигде, кроме как на старых картинах. Капора на ней не было, и выглядела она так, словно бы вышла прямиком из старинной гостиной в своем вечернем уборе. О ее лице пока умолчу. В следующее мгновение я встретил на перекрестке мужчину; он остановился и обратился ко мне. Я был столь близорук, что, хотя и определил его голос как голос знакомого мне человека, неспособен был узнать его обладателя, покуда не надел очки, что сделал безотчетно, отвечая на приветствие. Вместе с этим я оглянулся на пожилую даму. Ее нигде не было.
– На что вы смотрите? – поинтересовался Джеймс Хитридж.
– Я хотел посмотреть на ту пожилую даму, – ответил я, – но не вижу ее.
– Какую пожилую даму? – спросил Хитридж с толикой нетерпения в голосе.
– Вы не могли не заметить ее, – ответил я. – Вы были всего лишь в трех ярдах позади.
– И где же она?
– Думаю, куда-нибудь свернула. Но одета она была как леди, хотя и несколько старомодно.
– Вы обедали? – с каким-то пытливым подозрением осведомился Джеймс.
– Нет, – ответил я, не угадав намека. – Я только что вышел из Музея.
– В таком случае советую вам до возвращения домой навестить вашего доктора.
– Доктора! – удивился я. – У меня нет доктора. Что вы хотите сказать? Я чувствую себя как нельзя лучше.
– Я хочу сказать, что никакой пожилой дамы не было. Это была иллюзия, что само по себе – дурной признак. Кроме того, вы не узнали меня, когда я обратился к вам.
– Это еще ни о чем не говорит, – возразил я. – Просто я снял очки, а без них мне и родного отца не узнать.
– Как же вы тогда разглядели ту пожилую леди?
Под напором вопросов моего приятеля дело принимало серьезный оборот. Мне отнюдь не нравились его подозрения в том, что я подвержен галлюцинациям. Поэтому я со смехом ответил:
– А! Конечно же, это объясняет дело. Я так слеп без моих очков, что принял за пожилую даму большую собаку.
– Не было никакой большой собаки, – сказал Хитридж, покачав головой, в то время как меня впервые осенило: хотя пожилую даму я видел настолько ясно, что мог бы зарисовать ее вплоть до черт изможденного угрюмого старого лица, узнать Джеймса Хитриджа я был неспособен, хотя наружность его была мне хорошо знакома.
– Вот что бывает, если читать до ослабления зрительного нерва, – продолжил он. – Вы серьезно навредите себе, если не будете вовремя прерываться. Вот что я вам скажу: на будущей неделе я собираюсь домой – не присоединитесь ли ко мне?
– Вы так добры, – ответил я, не вполне отвергая предложение, ибо чувствовал, что некоторая перемена места пришлась бы кстати, а я был сам себе господин. Ведь я, к несчастию, располагал средствами, соответствующими моим потребностям, и не имел повода освоить ту или иную профессию – не самое, должен вам сказать, желанное положение дел для молодого человека, господин Гарри. Нет нужды пересказывать заурядный разговор, в котором один настаивает, а другой уступает. Достаточно сказать, что он настоял, а я уступил. Был назначен день нашего совместного отбытия, но произошло нечто – я уже забыл, что именно, – заставившее его ускорить отъезд, и было решено, что я присоединюсь к нему позже в том же месяце.
Стоял промозглый вечер последней недели октября, когда я отправился почтовым дилижансом из Брэдфорда в Льютон-Грейндж, имение отца моего друга. Я едва успел выехать из города, и сумерки еще только начинали сгущаться, как вдруг, когда я бросил взгляд в окно экипажа, мне почудилось, что я вижу неясный силуэт лошади, идущей вровень с нами вдоль изгороди. Сперва я в безрассудстве решил, что это тень моей лошади, но в следующее же мгновение напомнил себе, что там, где нет света, не может быть и тени. Снова посмотрев в окно, я с первого же взгляда убедился, что глаза меня обманули. Со второго взгляда я вновь уверился: некая смутная тень, двигаясь подобно лошади в упряжи, держалась рядом с нами. В некотором беспокойстве я снова отвернулся, и до тех пор, пока мы не выехали на открытую дорогу в вересковых пустошах, откуда виднелась тонкая бледная полоска света на горизонте, я не мог собраться с духом, чтобы выглянуть еще раз. Разумеется, смотреть там уже было не на что, и, убедив себя, что всему виной игра воображения, я зажег сигару. Мои ноги покоились на подушках передо мной, и вскоре я высоко воспарил на табачных облаках над всеми ужасами ночи, сочтя их изгнанными навеки. Однако моя сигара уже догорала, и, едва мы повернули на аллею к Грейнджу, я поймал себя на том, что снова взволнованно гляжу в окно. В тот миг, когда кроны деревьев сгустились надо мной, в стороне от экипажа если и не возникла та самая смутная тень лошади, то мое сознание было, во всяком случае, более чем наполовину убеждено в этом. Впрочем, когда я увидел своего друга, стоящего на пороге – темный силуэт на фоне яркого света от камина в холле, – я забыл обо всем этом. Излишне говорить, что, войдя в дом, я не сделал это предметом разговора, ибо хорошо понимал, что в приличном обществе непозволительно страдать галлюцинациями, хотя носить в сердце сонмища теней или иметь столько разномастных «коньков», что в голове впору устраивать стойло, ничуть не возбраняется.
Приняли меня радушно. Миссис Хитридж умерла уже несколько лет назад, и домашним хозяйством распоряжалась Летиция, старшая в семье. У нее были две сестры, совсем юные девушки. Отец – грубоватый, но обходительный йоркширский сквайр – любил хорошо поесть, хорошо выпить, излучал веселье и дважды в неделю охотился. Сын присоединялся в этом занятии к отцу, когда бывал в настроении, что случалось не так уж часто. Я же, никогда в жизни не садившийся в седло, весьма спокойно принял его извинения
