и, мрачно взглянув на меня исподлобья, дрожащим от гнева голосом произнесла:
— Слушай, полишинель29, и запомни, я уже раз тебе говорила это, а теперь снова повторяю, если я узнаю, что ты изменяешь мне, я или отравлюсь, или брошу тебя навсегда, на всю жизнь, помни это.
— Тэ, тэ, тэ, это из какой оперы? Я в простоте сердечной думал, что вы мне собираетесь изменять, ан выходит — я состою в подозрении у вас. Это вам не Зуев ли напел что-нибудь, надо будет завтра спросить его.
— Не смей, слышишь ли, ничего не смей говорить ему, умоляю тебя,—живо заговорила жена,—пожалуйста, милый, хороший.
— Тьфу ты пропасть, сдурела баба на ночь глядя, ну если уже ты так не хочешь, не скажу.
— Честное слово?
— Честное слово, но и ты дай мне слово не слушать дураков. Верь мне: я тебя одну любил, люблю и, кажется, думаю любить и впредь ни на кого не променяю.
— Это правда? — как-то тоскливо, недоверчиво прошептала она, стараясь заглянуть мне в глаза.— Ну хорошо,— успокоенным голосом продолжала она, — я тебе верю, но помни, грех тебе будет, если ты обманываешь меня, и тем более, чем более я тебе верю, а я знаю, если что случится, я не переживу, подумай об этом.
Не скажу, чтобы в эту минуту я был совершенно спокоен, я подумал об Огоневой, и на сердце мне стало скверно.
«Черт знает чем эта вся чепуха кончится,— мелькнуло у меня в голове, — а быть беде, я Маню знаю... ну да авось перемелется — мука будет».
На этой мысли я успокоился.
Теперь я должен вернуться несколько назад и рассказать о том случае, который произошел между Зуевым и Маней, вскоре после которого он прекратил было свои визиты вплоть до того вечера, о котором я только что рассказал.
В один прекрасный день является как-то Зуев без меня, весьма торжественно настроенный и против обыкновения почти щегольски одетый, во всем новом, гладко причесанный, даже едва ли не раздушенный, так что от прежнего Зуева оставалось разве только одно, а именно способ носить галстук, где-то в соседстве с затылком.
В затянутых в лайку руках он держал изящную бонбоньерку — большого формата гнездо с голубями в перьях в натуральную величину, в бонбоньерке покоилось по крайней мере фунтов 5—6 весьма дорогих конфет. Зуев в качестве подносителя конфет — явление более курьезное, чем вальсирующий медведь.
Маня глазам своим не верила и смотрела на него с нескрываемым изумлением. Кажется, Зуев сам сознавал отчасти всю необычайность своего визита, а потому поторопился оговориться:
— Вы, Мария Николаевна, говорили как-то последний раз, что с отъездом Вильяшевича не имели у себя хороших конфет, я узнал от Федора Федоровича, где обыкновенно покупал Вильяшевич, и, кажется, достал точно такие же, надеюсь, вы не откажетесь принять их.
— Очень благодарна вам, но с чего вы так раскутились. Наследство, что ли, получили?
— Вы угадали, именно наследство: умерла моя тетка, сестра отца, и оставила нам обоим именье, отец предложил мне за мою часть десять тысяч. Вчера я получил деньги, и знаете, зачем я приехал к вам сегодня: мне бы хотелось вспрыснуть свою получку, не согласитесь ли вы с мужем поехать куда-нибудь? Пожалуйста, не откажите, вы знаете — ваша семья для меня родней родной, и мне хочется именно в вашей семье отпраздновать это радостное событие.
— Смерть тетки? — улыбнулась Маня.
Он немного смешался, но тотчас же весело рассмеялся:
— Вы очень злы, но дело не в этом, вы лучше ответьте на мой вопрос.
— Да куда мы поедем?
— А разве я знаю. Пусть ваш муж придумает, он специалист устраивать всякие «фольжурнэ»... ну поедемте хотя бы к Палкину, помните нашу первую встречу.
— Помню, но, насколько могу судить, я тогда вам не понравилась, для чего же возобновлять неприятное впечатление,— кокетливо улыбнулась она.
— Я вас тогда не знал и иначе думал о вас.
— Я знаю, что вы думали,—слегка покраснела Маня,— но вы не виноваты, тогда можно было подумать многое.
— Мария Николаевна, раз уже вы сами коснулись этого разговора, простите меня, но я давно хотел спросить вас, кто этот Вильяшевич, откуда он и как вы познакомились с ним?
— Вильяшевич — это прежде всего помещик, очень богатый, у него в Самаре огромное имение, женатый, но с. женой не живет, так как она чем-то больна и постоянно лечится за границей. Познакомились мы с ним случайно, у него какое-то дело было до мужа, он приехал, не застал его дома и просил позволенья обождать. Я с ним тогда просидела часа два, потом приехал Федя, и мы в тот же вечер собрались в театр, Вильяшевич тогда с Федей пополам ложу наняли. А там он стал часто бывать у нас, начал возить мне конфеты, билеты в театры и концерты, устраивать пикники, катанья на тройках, кутежи. Мне это было тем более неприятно, что Федя, не желая отставать от него, тоже много тратил, хотя, конечно, за Вильяшевичем ему было не угоняться. Тот мог, если бы мы ему только позволили, спустить несколько тысяч в вечер.
— Он был в вас влюблен?
— Вздор какой, просто это был каприз избалованного успехами богатого человека. Сначала он, кажется, принял меня за особу податливую, а потом, когда увидел, что ошибся, он уже из упрямства и уязвленного самолюбия хотел непременно поставить на своем, но...
- Но?
— Но, конечно, ему не удалось; а если бы вы знали, какие он мне предложения делал. Мне подчас было и смешно, и досадно, и обидно, он иногда просто в исступление приходил, конечно, все из одной только досады.
— Муж ваш знал?
— Еще бы, я ему всегда обо всем рассказывала, да к тому же Вильяшевич и не думал скрываться.
— И муж вас нисколько не ревновал?!
— Нисколько. Во-первых, он не из ревнивых, во-вторых, слишком уверен во мне.
— Неужели он не приревновал вас, если бы вы поехали с кем-нибудь вдвоем куда-нибудь, ну, положим, в театр, например со мною?
— Не думаю,—засмеялась Маня,—но я бы сама не поехала.
— Почему?
— Странный вопрос, потому что это не принято, чтобы замужняя женщина ездила с кем-нибудь без мужа.
Как только я вернулся домой, Зуев принялся упрашивать меня ехать с женою и с ним куда-нибудь вспрыснуть наследство, но я отказался наотрез —
