не жаловался на нее, ни с кем о ней не разговаривал, словом, поставил ее так, что если мы и смеялись над ней, называя ее Прасковьей Кувалдовной, то только за глаза.
Единственный человек, с которым Зуев иногда говорил по душе о своих семейных делах, была, как я и говорил, моя жена; перед ней он откровенно раскрывал свою душу и горько жаловался на свою неудачную женитьбу. По справедливости, лучшей слушательницы, как Маня, ему бы и не найти. Другая его же бы осмеяла, по крайней мере, хоть за глаза, невольно, ради красного словца, Маня же относилась к нему вполне серьезно-дружески. Она так умела понять всегда всякое человеческое горе, так умела всем существом своим войти в положение другого, что выходило, будто они оба страдают одним горем, и при этом она никогда не «жалела», чутьем сознавая, что «жаленье» обижает того, кого жалеют. Нет ничего обиднее, когда вас считают «несчастненьким», и нет большего врага, как те сердобольненькие людишки, которые плачутся над вами,— по крайней мере, таково мое мнение.
И так Зуев сделался у нас домашним человеком, а так как я довольно редко бывал дома, особенно когда приезжала в Петербург Вера Дмитриевна, то, по большей части, они проводили вечера совершенно одни. Я мало интересовался, о чем они разговаривали между собой, я знал, что жене моей весело, когда он сидит у нас, и был очень доволен, по крайней мере, мое отсутствие было не так заметно.
Ревновать ее я, конечно, и не думал. Зуев был более чем нехорош собою. Худощавый, бледный, сутуловатый, с реденькой рыжеватой бородкой, весьма неуклюжий, что при его довольно высоком росте было особенно как-то заметно. Ко всему этому он был порядочная неряха. Ходил в засаленном сюртуке, в мятой сорочке, галстук у него постоянно ютился где-то набоку, а жена моя чуть ли не выше всего ценила в мужчине аккуратность. Неряшливость Зуева была тем менее извинительна, что человек он был далеко не бедный. Он много зарабатывал переводами, так как знал почти все европейские языки, а некоторые языки из них в совершенстве. У него был просто талант к изучению языков. Как известно, чем больше человек знает, тем легче ему учиться новым, так, например, вздумалось выучиться ему по-испански, достал книг, лексиконов, и через два месяца он уже выписывал какую-то мадридскую газету, а там занялся переводом одного из новейших испанских писателей. Переводы его отличались замечательной точностью и ясностью. Он удивительно хорошо умел угадывать и понимать дух как переводимого им автора, так и языка подлинника, а потому и переводы его читались легко и с большим интересом. Это были в полном смысле «переводы», а не «перевозы», какими обыкновенно угощают публику большинство наших «перевозчиков», думающих, что достаточно теоретически выучить язык, чтобы при помощи лексикона стать переводчиком.
Со мною Зуев держал себя очень неровно. То был особенно дружествен, до нежности, то начинал дичиться, «подфыркивал», как я выражался, и ни с того ни с сего принимался говорить мне колкости, на которые я в большинстве случаев не обращал внимания, иногда только, когда бывал в ударе, отвечая на них более или менее злыми насмешками. Так, например, я уверял его, будто он имеет вид человека, спустившегося по внутренности водосточной трубы. Особенно обижался он, когда я говорил ему:
— Вас, Зуев, точно кто жевал, жевал и выплюнул, вы весь какой-то изжеванный.
Зато с женою моей у них была дружба — водой не разольешь, и вдруг Зуев перестал бывать у нас. Это меня удивило.
— Что у вас случилось? — спросил я как-то Маню. — Почему Зуев не ходит, поссорились вы, что ли, с ним?
— И не думали, я, признаться, сама удивляюсь,— отвечала жена. — Увидишь, спроси его, какая причина, обиделся ли он, что ли, на что, не понимаю.
— Да он, может быть, в любви тебе объяснился, знаешь:
Он был титулярный советник,
А она генеральская дочь,
Он ей пылко в любви объяснился,
А она прогнала его прочь...26
и у вас не то ли случилось?
— Какие глупости,—вспыхнула Мэри.—Это у тебя на уме одни гадости, а Зуев человек серьезный.
— Помяни мое слово, он влюбился в тебя, но, как человек с «принципами», не желает подвергать тебя опасности увлечься им, что весьма легко может случиться, принимая во внимание его неотразимую красоту и изящество.
— Смейся, смейся, а он вовсе не такой урод, например глаза у него очень хороши, такие выразительные, задумчивые...
— Как у коровы, попавшей на лед и соображающей, как бы ей выбраться получше на берег. Однако я все же попытаюсь, хотя бы и против воли, затащить к тебе сего целомудренного Иосифа, а ты разыграй с ним роль Пен-тефрии...27
— А ты тем временем пропадешь куда-нибудь, и где это только ты скитаешься, никогда почти дома нет.
— По делам, матушка, по делам. Без дела только собаки бегают.
— Уж и ты не по их ли следам пустился,— задумчиво проговорила Маня, но я сделал вид, будто не расслышал ее слов. Свое обещание насчет Зуева я, однако, исполнил и не дальше как на другой день притащил его к нам. С этого дня он снова зачастил было к нам, но не долго и после одного случая, о котором я расскажу в своем месте, опять перестал бывать у нас. На сей раз, мне уже надоели его порывистые выходки, я больше уже его не уговаривал и не звал. Тем более меня удивило, когда однажды, в самый разгар моих ухаживаний за Верой Дмитриевной, я, возвратясь от нее поздно вечером домой, еще из прихожей, снимая пальто, услыхал голос Зуева, горячо о чем-то ораторствовавшего.
Он уже более месяца не был у нас, а потому такой неожиданный и поздний визит мне показался несколько странным.
— Ну хорошо,—доносился до меня меж тем крикливый голос Зуева, он, очевидно, чем-то был сильно взволнован и горячился,— хорошо, я вам докажу, но помните, если это окажется правдой, то и вы должны сдержать свое слово. Согласны? Сдержите?
— Я уже вам сказала, а что я говорю, то и исполню,— послышался в ответ голос Мани.
— Помните же, — с какой-то торжественностью воскликнул Зуев, — помните — это не шутка, в этом таится громадное благополучие для нас обоих.
— А для меня? возьмите уже и меня в долю,— крикнул я весело, входя
