— Что же могут сочинить?
— Мало ли что? люди везде люди; ты еще их не знаешь.
— Как же мне быть к вам после этого ласковою?
— Так, чтобы этого никто не замечал.
— Да ведь вы мне родня.
— Ну уж ты слушай, что я говорю.
Приказчик, явившийся за приказаниями, прервал этот странный tête à tête.[17]
— Вот еще Бог посылает наказанье, — подумала я, — непрошенную нежность дядюшки!
На другой день была почти та же история с незначительными переменами; то же надоеданье со стороны дяди с поцелуями; на третий — поцелуи и навязчивость его начинали принимать для меня какой-то зловещий характер.
Положение мое становилось очень неприятным. Что я могла сделать! Оттолкнуть его грубою выходкой казалось мне опасным и неловким; отшучиваться, постоянно делать вид, что ничего не понимаю, покуда казалось мне лучшим. На меня находил непонятный страх и трусость каждый раз, как я слышала шаги его, направлявшиеся ко мне, где бы ни находилась я: в своей ли комнате, в садике ли. Раз он отыскал меня даже в роще. Это было сущее наказанье, постоянная игра в кошку и мышку.
Меня брали тоска, горе, досада, злость. Я чувствовала себя оскорбленною в самых лучших и священных моих понятиях; девическая гордость моя страдала невыносимо. Если бы дядюшка провалился сквозь землю, я порадовалась от души. Я плакала и молила Бога избавить меня от такого страшного положения.
Наконец мучения целой недели кончились: приехала Татьяна Петровна; и никогда еще так не была я рада увидать ее. Я бросилась к ней с непривычным для нее порывом нежности и чуть не заплакала. Это ей понравилось.
— Разве ты скучала без меня? — сказала она мне.
— Я так рада, что вы приехали!
— То-то же, и тетку вспомнила. Ну, поди, поцелуй меня. Как же вы здесь с дядюшкой поживали без меня?
— Чего? я почти не видал ее, — отвечал Абрам Иваныч, — точно коза, все бегает. Что это ты ее, друг мой, не присадишь? Право, она этак совсем одичает… Нехорошо, молодая девушка все одна да одна.
— Слышишь, Генечка, и дяденька уж говорит. Изволь-ка сидеть с нами. Оттого у тебя и манеры нет никакой. Что тебе? сиди, работай, читай там, где мы. Неужели тебе это так тяжело?
— Нисколько. Я не знала, что это нужно.
— Ну вот умна, что слушаешься.
— Ты, кажется, избалуешь ее, испортишь совсем, — сказал дядя очень серьезно.
Я посмотрела на него с изумлением.
— Ну уж не беспокойся, это мое дело, — сказала Татьяна Петровна, — я хорошо понимаю, как мне должно поступать; учить меня нечего — это не хозяйство.
— Вот старуха моя и разворчалась, — сказал он, шутя и ласково целуя у нее руку. — Анфиса Павловна! с вами-то я не поздоровался! Как здоровье ваше?
— Благодарю, слава Богу; я вам кланялась, — прибавила она обидчиво. — Тетенька вам подарок привезли, — сказала она мне тихонько, — прекрасной кисеи на платье. Что вы похудели что-то… здоровы ли? — прибавила она вслух.
На другой день Анфиса пришла утром в мою комнату.
— Что, дядюшка-то ласков был до вас? — спросила она меня между прочим.
— Как всегда…
— Вы, говорят, с ним и в роще гуляли…
— Вам доносят верно; точно гуляли. Что ж из этого?
— Ах, батюшки мои! ничего, я так сказала. Что это вам нынче слова нельзя сказать? Ведь это не секрет.
— Да уж вы, пожалуйста, не делайте из этого секрета.
— Вот вам бы и давно быть к тетеньке-то поласковей.
— Ради Бога, избавьте меня от советов.
— Я для вас же… Господи! как вас перевернуло! Худые стали!
— Это от тоски по вас, — сказала я шутя.
— По мне ли, полно? Что вы пустяки-то говорите! Вы все злитесь за то, что мы тогда с Татьяной Петровной говорили. А вы зачем подслушали?
— Я не имею этой прекрасной привычки. Я слышала, потому что не спала и была в той же комнате.
— Так что же, я что ли подслушиваю. Экой у вас язык змеиный! Ни за что обидит! Мне от вас скоро житья не будет.
— Бедная вы!
— Да за что вы злитесь? Экое в вас злопамятство!
— Я не злюсь, а просто не в духе; мне грустно.
— О чем вам грустить-то?
— А вы неужели никогда не грустите?
— Мне есть о чем грустить! Поживите-ка на моем месте.
— Татьяна Петровна вас любит.
— Что в ее любви-то! Угождай как собачонка, так и любит. Уж чужой дом — чужой и есть. Что у меня? ни родных, ни своего угла.
— Ваши родители давно умерли?
— Я после них маленькою осталась. Папенька служил в магистрате, потом захворал и скончался. После него и маменька недолго нажила. Я одна только и была у них. Мне было дом остался после них в наследство, да сгорел. Так я без ничего и осталась, да вот без малого пятнадцать лет живу здесь.
— Татьяне Петровне тяжело было бы расстаться с вами, да и вам тоже. Привычка: шутка ли пятнадцать лет.
— Э, полноте, она меня, я думаю, на всякого променяет.
— Почему вы так думаете?
— Да будто она может кого любить? любит для себя. Подвернись другая — так и меня в сторону.
— Ну нет, вы несправедливы.
И точно, она была несправедлива: Татьяна Петровна очень привыкла к ней.
— Вот уж теперь мужа нашла, так и скрытнее стала. Все с ним да с ним… Я уж часто ухожу, чтоб не быть лишней. Господи! как трудно узнать человека! — прибавила она после некоторого молчания.
— А что?
— Да так. Иной кажется ангелом; думаешь, вот уж этот умница, скромница, а поглядишь — не лучше других. Недаром говорят: женится — переменится. Страшно и замуж-то выйти — какой навяжется!
— Что это вас так испугало?
— Вижу примеры… А жены-то, дуры, и уши развесят, так и вверяются. А как посмотришь, везде интерес проклятый.
— Вот, значит, недурно и бедной быть.
— Ну уж все хорошо.
К вечеру произошла странная сцена.
Абрам Иваныч был весь день необыкновенно ласков с тетушкой. Она оживилась и помолодела, даже кокетничала с ним немного. После чаю они о чем-то долго говорили в кабинете, откуда Татьяна Петровна вышла бледная, взволнованная и упала на первое попавшееся кресло в сильной истерике.
Мы с Анфисой бросились ей помогать. Вскоре пришел и дядя и очень равнодушно сказал мне:
— С твоею тетушкой сделалась истерика от скупости.
Татьяна Петровна вскрикнула и зарыдала громче прежнего.
Мы уложили ее в постель.
— Не оставляйте меня! — сказала она.
— Господи помилуй! — произнесла Анфиса горестно, — до чего дошло!
— Да, мой друг, до того дошло, что он принуждает меня "продать половину имения за его долги, а другую отдать ему бумагой при жизни. Это он хочет меня в руки забрать — этакую дуру нашел! Я еще не хочу, чтоб меня после выгнали из дому! Нет, он очень ошибается!
Вскоре явился Абрам Иваныч. Он стал на колени перед кроватью Татьяны Петровны, просил прощенья, говорил, что он пошутил, что он только просит ее заплатить за него, а о половине имения и не думает; что он готов для нее сделать все на свете; что он выплатит ей со временем все; что он сам богат, но только в настоящее время ничего не имеет в распоряжении, а что у него брат при смерти, после которого он получит наследство.
— Как тебе не стыдно, Танечка, — сказал он, — наделать столько шуму из-за глупой шутки! Что о нас подумают наши люди? ты унизишь меня в их глазах. Бог с тобой! Ничего мне не надо! Я думал, что ты любишь меня и хотел испытать твою любовь. Вот и испытал — ну, благодарю, мой друг!
Татьяна Петровна присмирела и, в свою очередь, созналась, что погорячилась; что ей было горько думать, что он любит ее из интереса; что она теперь сама для него ничего не пожалеет и проч.
Затем она простилась с нами, сказав, что ей нужно успокоиться.
— Каково! — сказала мне Анфиса, — погодите, еще то ли будет! Уж он выманит у нее все!
Вскоре пришел к нам дядюшка, и обратись к Анфисе, попросил ее посидеть у Татьяны Петровны, пока она спит.
Было десять часов вечера. Только Анфиса ушла, он подал мне большой пакет конфект и сказал:
— На-ка, вот тебе… спрячь, не показывай.
— Благодарю вас, но зачем же прятать? Если и тетушка узнает, она, верно, рассердится.
— Уж ты слушай меня. Я знаю, что говорю. Я нарочно выпроводил Анфису, чтобы с тобой посидеть. Садись сюда, поближе.
— Нет, зачем?
— Экая глупенькая! Да ведь я тебя не укушу. Отчего ты меня боишься?
— Я вас не боюсь, но…
— Но, но! ну что но! — сказал он, передразнивая меня приторно. — Видишь, ножонку-то выставила — экая маленькая, точно птичья… Вот спрятала. А поди-ка, мужа бы не стала дичиться! Ну-ка, поцелуй меня так, как бы ты его поцеловала… Что плечиками-то пожимаешь? Думаешь, влюбился старый дядя… Ну и влюбился; ну что ж такое!
— Ведь не с ума же вы сошли, да и я не помешалась, чтобы думать такие вещи.
— Послушай-ка, что я тебе скажу: я получу наследство от брата, тетка твоя заплатит мой долг, потом я уеду в Малороссию, а ты и приезжай ко мне жить; я тебя, как герцогиню, буду утешать.
