поднимается дым от погребальных костров.
Дорога к пристаням Золотого Рога идет через христианское кладбище, превращенное в полевой госпиталь под открытым небом. Раненые и умирающие лежат между старыми надгробьями — македонскими, албанскими, валахскими, сербскими. Некоторые мучаются так, что уже не похожи на людей, будто боль — сметающая все волна, цемент, замазывающий любые человеческие черты. Между ранеными ходят целители с вязанками дымящихся ивовых веток, врачи ведут осликов, нагруженных глиняными сосудами; из сосудов они пригоршнями вынимают опарышей для очистки ран. Раненые кривятся от боли, кричат или теряют сознание. Омир думает про мертвых, которые лежат сразу под умирающими — сгнившее зеленое мясо, стучащие зубы, — и ему худо.
Мимо упряжки снуют запряженные ослами телеги, на лицах возчиков — нетерпение, страх, злость или все это разом. Ненависть, как замечает Омир, заразна — она распространяется по войску, словно моровое поветрие. Четвертая неделя осады, и многие уже воюют не ради Всевышнего, не ради султана и военной добычи, но из ненависти. Убить их всех. Покончить с этим. Иногда ярость вскипает и в самом Омире. Ему хочется одного — чтобы Всевышний обрушил с небес огненный кулак и принялся крушить здания, пока не уничтожит всех греков. Тогда Омир сможет вернуться домой.
Первого мая на небе собираются тучи. Золотой Рог катит медленные черные волны, испещренные кругами от сотен миллионов дождевых капель. Грузчики скатывают по доскам огромные гранитные шары в белых кварцевых прожилках и укладывают их в телегу. Погонщики и упряжка ждут.
Вдали из требушета вылетает камень, несется по дуге над городом и пропадает. Они проехали половину лиги по дороге от пристани к лагерю. Волы тащат телегу по глубоким колеям и тяжело дышат, вывесив язык. И тут Древ спотыкается. Встает, но через несколько шагов спотыкается снова. Вся упряжка останавливается. Мимо спешат другие возы.
Омир пробирается между животными и трогает заднюю ногу Древа. Вол вздрагивает. Из ноздрей двумя струйками течет слизь. Древ снова и снова облизывает нёбо огромным языком, его веки подрагивают. Глаза подернуты дымкой и смотрят отрешенно, как будто последние пять месяцев состарили его на десять лет.
С длинной палкой в руках, в разбитых башмаках, Омир проходит вдоль волов и останавливается перед надсмотрщиком, который сидит на ядрах в телеге и сердито хмурится.
— Животным нужен отдых.
Надсмотрщик глядит полунасмешливо-полубрезгливо и тянется за бичом. У Омира сердце падает в черную бездну. Накатывает воспоминание: как-то, годы назад, дед отвел его высоко в горы посмотреть, как лесорубы валят огромную древнюю пихту. Они под негромкое решительное пение мерно врубались в ствол, словно втыкали иголки в ногу великана, и дед объяснял, как называются их орудия: клинья, захваты, лопатки. Однако сейчас, когда надсмотрщик замахивается бичом, Омир вспоминает только, что, когда дерево с треском рухнуло, лесорубы разразились ликующими возгласами и воздух наполнился смолистым запахом древесины, сам он почувствовал не радость, а печаль. Все лесорубы были счастливы тем, что вместе они так сильны, а Омир, глядя, как ломают подлесок ветви, поколениями знавшие только воронов, снег и сияние звезд, ощущал нечто вроде отчаяния. И уже в те годы он понимал, что это чувство надо скрывать от всех, даже от деда. «Нашел из-за чего горевать!» — сказал бы дед. Есть что-то неправильное в ребенке, который сочувствует другим существам больше, чем людям.
Кончик бича щелкает у самого Омирова уха.
Седобородый погонщик, который пришел с ними из Эдирне, кричит:
— Не трожь мальца! Он добр к животным. Сам Пророк, да благословит его Всевышний и да приветствует, как-то отрезал кусок одежды, чтобы не разбудить уснувшую на нем кошку.
Надсмотрщик моргает.
— Если мы вовремя не доставим груз, — отвечает он, — нас всех высекут плетьми, меня в том числе. И я прослежу, чтобы тебе, с твоей рожей, досталось больше других. Сдвинь своих волов с места, не то мы все пойдем на корм воронам.
Погонщики возвращаются к своим волам. Омир идет по глубоким разбитым колеям, наклоняется к Древу, шепчет в ухо его имя, и вол встает. Омир трогает холку Луносвета палкой, волы налегают на ярмо и начинают тянуть.
Глава двенадцатая
Волшебник внутри кита
Антоний Диоген, «Заоблачный Кукушгород», лист Μ
…воды внутри чудища успокоились, и я ощутил голод. Пока я глядел вверх, лакомый кусочек, маленький блестящий анчоус, опустился на поверхность и заплясал на редкость завлекательно. Взмахнув хвостом, я подплыл к нему, открыл рот как можно шире и…
— Ой-ой! — завопил я. — Моя губа!
У рыбаков были глаза как фонари, руки как ласты и пенисы как деревья, и жили они на острове внутри кита, а посреди острова высилась гора костей.
— Снимите меня с крючка! — взмолился я. — Таким великанам, как вы, я буду на один зуб! Да к тому же я и не рыба вовсе!
Рыбаки переглянулись и один спросил другого:
— Это ты говоришь или рыба?
Они отнесли меня в пещеру высоко на горе, где четыреста лет жил косматый потерпевший кораблекрушение волшебник, научившийся рыбьему языку.
— Великий волшебник! — прохрипел я. С каждой минутой говорить было все труднее. — Пожалуйста, преврати меня в птицу, в храброго орла или мудрую сову, чтобы мне долететь до города в облаках, где никто не ведает боли и где вечно дует западный ветер.
Волшебник рассмеялся:
— Даже если ты отрастишь крылья, глупая рыба, ты не сможешь долететь до места, которого нет.
— Ошибаешься, оно есть, — ответил я. — Пусть ты в него не веришь, зато верю я. Иначе зачем все это было?
— Ладно, — сказал он. — Покажи рыбакам, где живут большие рыбины, и я дам тебе крылья.
Я согласно захлопал жабрами, а он пробормотал волшебные слова и подбросил меня в воздух, высоко над горой, к самому краю левиафановых десен, туда, где рассекали луну окровавленные колонны его бивней…
«Арго»
64-й год миссии
1–20-й дни в гермоотсеке № 1
Констанция
Она просыпается на полу в том же биопластовом костюме, который сшил папа. Машина мигает в своем прозрачном цилиндре.
Добрый день, Констанция.
Вокруг валяются вещи, которые папа занес в камеру обеззараживания: «шагомер», надувная койка, унитаз-рециркулятор, влажные салфетки, мешки с «Нутрионом», пищевой принтер, все еще в упаковочной пленке. Кислородный колпак рядом, его налобный фонарь разрядился.
Капля за каплей в сознание вливается страх. Две фигуры в костюмах биозащиты, в медно-зеркальных лицевых щитках отражается выгнутая версия двери в каюту № 17. Палатки в столовой. Осунувшееся
