царапается, на нем остаются вмятины, но больше ничего не происходит, и Констанция начинает лупить прозрачный футляр Сивиллы до боли в руках.
Где все и кто она такая, чтобы одной остаться в живых, и зачем вообще папа бросил дом и обрек ее на этот кошмар? Диоды в потолке светят очень ярко. С кончика пальца на пол капает кровь. На прозрачной трубе, в которую заключена Сивилла, по-прежнему ни единой царапины.
Тебе лучше? — спрашивает Сивилла. Это естественно — время от времени выплескивать гнев.
Почему нельзя выздороветь так же быстро, как травмируешься? Подворачиваешь щиколотку, ломаешь ногу — все происходит в одно мгновение. Час за часом, неделю за неделей, год за годом клетки в твоем теле работают, чтобы восстановиться такими, какими были за миг до травмы. И даже после этого ты не станешь в точности прежней.
Восемь дней в одиночестве, десять, одиннадцать, тринадцать… она сбилась со счета. Дверь не открывается. Никто не стучит в стену с другой стороны. Никто не приходит в библиотеку. Вода попадает в гермоотсек по единственной трубке, из которой сочится по капле. Трубка подключается либо к принтеру, либо к унитазу-рециркулятору. На то, чтобы наполнить чашку, уходит несколько минут; Констанция все время хочет пить. Иногда она прижимает ладони к стене и чувствует себя запертой, как зародыш в семенной оболочке, спящий, ждущий, когда его разбудят. Иногда ей снится, что «Арго» сел в речной дельте на бете Oph-2, стены открылись, все вышли под чистый-чистый дождик, льющийся струями с чужого неба; дождик с легким цветочным привкусом. Ветер касается их кожи, над головой кружат стаи незнакомых птиц, папа размазывает по щекам грязь и весело смотрит на Констанцию, а мама, открыв рот, ловит небесную воду. Просыпаться от такого сна — худшее одиночество.
Светодень, затемнение, светодень, затемнение: в Атласе она бродит по пустыням, скоростным магистралям, сельским дорогам, по Праге, Каиру, Мускату, Токио — ищет что-то, чего не может назвать. В Кении камера поймала человека с винтовкой через плечо, который стоит, держа в руках бритву. В Бангкоке Констанция находит магазинчик — просто прилавок под огороженным с трех сторон навесом. За столом, согнувшись, сидит девушка, а на стене за ней по меньшей мере тысяча часов — с кошачьими мордами, с пандами вместо цифр, деревянные часы с медными стрелками, у всех маятники неподвижны. Деревья постоянно ее притягивают — фикус в Индии, замшелые тисы в Англии, дуб в Альберте, однако ни одно изображение в Атласе — даже боснийская сосна в фессалийских горах — не обладает дотошной умопомрачительной сложностью одного салатного листка на папиной ферме или ее соснового саженца в горшочке, его фактурой и удивительностью, сочной живой зеленью его длинных, желтых на концах иголок, лиловатой синевой его шишек. Его ксилема поставляла воду и минеральные вещества от корней, его флоэма транспортировала сахара из иголок на хранение, но так медленно, что глаз не мог этого заметить.
Наконец Констанция в изнеможении, дрожа, садится на койку, и диоды в потолке меркнут. Миссис Чэнь сказала, что Сивилла — книга, вмещающая целый мир: тысячу рецептов макарон с сыром, записи температур Арктического моря за четыре тысячи лет, конфуцианскую литературу, симфонии Бетховена и геномы трилобитов. Это наследие всего человечества, цитадель, ковчег, лоно — все, что можно вообразить и что нам может когда-нибудь понадобиться. Миссис Флауэрс сказала, этого будет довольно.
Каждые несколько часов у нее на языке вертится вопрос: Сивилла, я осталась одна? Ты ведешь корабль-кладбище с единственной живой душой на борту? Однако она не решается спросить.
Папа просто ждет. Ждет, когда станет безопасно. И тогда откроет дверь.
Лейкпорт, Айдахо
1953–1970 гг.
Зено
Автобус высаживает его у бензоколонки «Тексако». Миссис Бойдстен стоит, облокотясь на свой «бьюик», и курит.
— Тощий какой. Получал мои письма?
— Вы мне писали?
— Первого числа каждого месяца как штык.
— А что в них было?
Она пожимает плечами:
— Новый светофор. Сурьмяную шахту закрыли.
У нее аккуратная прическа, глаза ясные, но когда они идут к кафе, Зено замечает, что одна нога у нее на полсекунды запаздывает.
— Пустяки, — говорит миссис Бойдстен. — С моим отцом тоже так было. Послушай: твоя собака умерла. Я отдала ее Чарли Госсу в «Нью-Мидоу». Он сказал, это была тихая смерть.
Афина дремлет у библиотечного камина. Зено так устал, что не может даже плакать.
— Она была старая.
— Да.
Они садятся, заказывают яичницу, и миссис Бойдстен закуривает новую сигарету. У официантки на шее висят на цепочке очки. Фартук у нее пугающе белый. Она спрашивает:
— Тебе промыли мозги? Говорят, некоторые ваши ребята перешли на сторону коммуняк.
Миссис Бойдстен стряхивает пепел в пепельницу.
— Просто принеси нам кофе, Хелен.
На озере вспыхивают клинки солнечного света. Моторки шныряют туда-сюда, вспарывая воду. На заправке голый по пояс загорелый мужчина смотрит, как заливают бензин в его «кадиллак». Невозможно поверить, что такое происходило все эти месяцы.
Миссис Бойдстен внимательно смотрит на Зено. Он понимает: люди ждут от него каких-то слов, но не правды. Они хотят услышать историю про отвагу и стойкость, о том, как добро победило зло, песнь возвращения о герое, который нес свет в темные края. Официантка убирает посуду с соседнего стола, на трех тарелках осталась еда.
Миссис Бойдстен спрашивает:
— Ты там кого-нибудь убил?
— Нет.
— Ни одного человека?
Приносят яичницу-глазунью. Зено протыкает вилкой желток, тот растекается, непристойно поблескивая.
— Вот и хорошо, — говорит миссис Бойдстен. — Так оно и лучше.
В доме все по-прежнему: фарфоровые дети, страдающий Иисус на каждой стене. Те же лиловые занавески, те же можжевеловые кусты, под которые Афина забивалась в самые холодные ночи. Миссис Бойдстен наливает виски.
— Криббедж, малыш?
— Я думал лечь.
— Конечно. Отдыхай.
В ящике комода дремлют в коробке солдатики «Плейвуд пластикс». Солдат номер 401 взбирается по склону с винтовкой. Солдат номер 410 стоит на коленях за противотанковым орудием. Зено ложится на ту же латунную кровать, на которой спал в детстве, но матрас слишком мягкий, и за окнами слишком светло. Наконец хлопает дверь — миссис Бойдстен вышла. Зено спускается по лестнице и отодвигает задвижки на всех дверях в доме. Ему надо, чтобы они были по меньшей мере не заперты, а лучше — открыты. Потом на цыпочках спускается в кухню, находит батон, рвет пополам, половину убирает под подушку, остальное рассовывает по карманам. На всякий случай.
Он спит на полу рядом с кроватью. Ему нет и двадцати.
Пастор Уайт находит ему работу в окружном департаменте дорожных работ. Золотой осенью, когда
