желание, зародившееся во мне здесь три года назад, когда юноша-посыльный предложил сходить в дешевый кинотеатр с определенной репутацией, через три месяца будет казаться мне таким же несбыточным, каким казалось тогда – когда я почувствовал его впервые. Он появился. Он исчез. Ничего не изменилось. Я не изменился. Мир не изменился. Однако ничто уже не будет прежним. Все, что осталось, – лишь мечтать и лелеять воспоминания.
Когда мы приехали, бар уже закрывался.
– Мы работаем до двух.
– Что ж, у нас еще есть время выпить.
Оливер хотел мартини – американский мартини. Поэт заметил, что это прекрасная идея.
– И мне! – подхватил кто-то.
Большой музыкальный автомат проигрывал тот же летний хит, который мы слышали на протяжении всего июля. Услышав слово «мартини», издатель и Фальстаф также присоединились к заказу.
– Ehi! Taverniere! [92] – крикнул последний.
Официант сообщил, что мы можем заказать либо вина, либо пива, – бармен уже ушел, поскольку сегодня должен был отвезти свою тяжело больную мать в больницу. В ответ на неуклюжие объяснения официанта гости подавили смешки. Оливер спросил, сколько стоит мартини. Официант окликнул девушку за кассой. Она назвала цену.
– А что, если я сам приготовлю коктейли, а вы просто возьмете с нас деньги?
Официант и кассирша засомневались. Хозяин давно ушел.
– Почему бы и нет? – сказала наконец девушка. – Если умеете сами смешивать коктейли – faссia pure, приступайте!
Под всеобщие аплодисменты Оливер прошел за барную стойку и, смешав лед, джин и немного вермута, принялся энергично встряхивать шейкер. Он не нашел оливок в крошечном холодильнике у бара, но пришла кассирша, проверила холодильник и извлекла оттуда целую пиалу.
– Оливки, – произнесла она, глядя Оливеру прямо в лицо; ее взгляд говорил: «Они были прямо у тебя под носом – ты вообще искал? Еще что-нибудь нужно?»
– Может быть, мне удастся убедить вас принять от нас один мартини? – сказал он.
– Ночка выдалась сумасшедшая. Пожалуй, один мартини не повредит. Только маленький.
– Хотите я вас научу?
И он принялся объяснять тонкости приготовления сухого мартини. Роль бармена его явно устраивала.
– Где ты этому научился? – спросил я.
– Семинары по смешиванию коктейлей. Спасибо Гарварду, – пошутил он. – В колледже я подрабатывал барменом по выходным. Потом работал поваром, потом – официантом. Но в покер не переставал играть никогда.
Рассказы о его студенческих годах словно подсвечивались ярким, волшебным сиянием – как будто принадлежали другой жизни – жизни, к которой у меня не было доступа, поскольку она осталась в прошлом. Но доказательства ее существования я видел сейчас, например – в его умении смешивать коктейли, или различать малоизвестные сорта граппы, или легко находить язык с женщинами, – а также в таинственных квадратных конвертах, приходивших ему на наш адрес со всего мира.
Я никогда не завидовал его прошлому и не боялся его. Все эти стороны жизни Оливера напоминали события, произошедшие в жизни моего отца задолго до моего рождения, но продолжающие в той или иной степени резонировать в настоящем. Я не завидовал жизни Оливера до встречи со мной и не был одержим желанием переместиться во времени и увидеть его таким, каким он был в моем возрасте.
Нас осталось не больше пятнадцати, и мы заняли один из крупных столов из необработанного дерева. Официант повторно объявил о закрытии, и в течение десяти минут другие посетители ушли. Официант уже начал опускать железную решетку на дверях, потому что настало время сhiusura, закрытия. Музыкальный автомат был бесцеремонно выключен из розетки. Если бы каждый из нас продолжил говорить, мы бы остались здесь до рассвета.
– Я тебя шокировал? – спросил поэт.
– Меня? – переспросил я, не совсем понимая, почему из всех присутствующих он обратился с этим вопросом именно ко мне.
Лючия уставилась на нас.
– Альфредо, боюсь, о развращении молодежи он знает больше, чем ты. E un dissoluto assoluto [93], – произнесла она, уже привычным жестом поднося ладонь к моей щеке.
– Это стихотворение – только об одной вещи, и больше ни о чем, – вставила Straordinario-fantastiсo.
– «Сан-Клементе» – по меньшей мере о четырех! – возразил поэт.
Прозвучало третье предупреждение от официанта.
– Послушайте, – вдруг обратился к официанту хозяин книжного магазина, – почему бы вам не разрешить нам здесь остаться? Мы вызовем юной леди такси, когда закончим. И, конечно, заплатим. Еще по мартини?
– Делайте что пожелаете, – ответил официант, снимая фартук. Похоже, он сдался. – Я иду домой.
Оливер подошел ко мне и попросил сыграть что-нибудь на фортепиано.
– Что бы ты хотел услышать? – спросил я.
– Что угодно.
Это будет благодарностью за самый прекрасный вечер в моей жизни. Я отпил из второго по счету бокала мартини, ощущая себя таким же испорченным, как все те джазовые пианисты из фильмов, которые бесконечно много курят и пьют и которых находят мертвыми в сточных канавах.
Я хотел сыграть Брамса. Но чутье подсказывало выбрать что-нибудь тихое и созерцательное. Поэтому я сыграл одну из «Гольдберговских вариаций» Баха – и сам сделался тихим и созерцательным. Среди присутствовавших пятнадцати – или около того – человек раздался вздох; я обрадовался – для меня это был единственный способ отплатить им за такой волшебный вечер.
После меня попросили сыграть что-нибудь еще, и я предложил каприччио Брамса. Все единодушно согласились, что это прекрасная идея; но внезапно мной словно завладел дьявол, и, отыграв первые аккорды каприччио, я вдруг передумал и перешел на stornello [94]. Этот контраст привел всех в легкое замешательство; все принялись петь, правда, совсем не в унисон – каждый пел ту stornello, которую помнил. Но дойдя до припева, мы договорились петь те слова, которые мы с Оливером слышали днем от живой скульптуры Данте. Все пришли в восторг и попросили меня сыграть еще одну песенку, затем – еще и еще. Римские stornelli – как правило, непристойные, бодрые песенки, в отличие от печальных и душераздирающих неаполитанских арий. После третьей песни я посмотрел на Оливера и сказал, что хочу выйти на улицу глотнуть свежего воздуха.
– Что случилось, ему нехорошо? – спросил поэт у Оливера.
– Нет, просто хочет немного подышать. Пожалуйста, сидите.
Кассирша наклонилась и одной рукой приподняла железную решетку. Я пролез под ней и сразу ощутил дуновение свежего ветра в пустынном переулке.
– Давай немного пройдемся? – предложил я Оливеру.
Мы спустились по темному переулку – как две тени у Данте, одна постарше, другая помладше. На улице было по-прежнему очень жарко, и лоб Оливера блестел в свете фонаря. Мы прошли чуть дальше по необычайно тихому переулку, затем – свернули на другой; казалось, неведомая сила ведет нас, растерянных и изумленных, в какой-то
