незнакомый мир по влажным, сказочным, гоблинским тропам. Единственными звуками было мяуканье уличных кошек и журчание воды где-то неподалеку. Это был либо мраморный фонтан, либо один из бесчисленных муниципальных
fontanelle – родничков с питьевой водой, которые в Риме встречаются на каждом шагу.
– Вода, – выдохнул я. – Не стоило мне пить мартини… Я ужасно пьян.
– Мартини определенно был лишним. Ты выпил сначала виски, потом вино, граппу – и теперь джин.
– Да уж, решил как следует подготовиться к романтической ночи.
Он усмехнулся.
– Ты очень бледный.
– Кажется, меня сейчас стошнит.
– Сделай это, и тебе станет лучше.
– Как?
– Наклонись и как можно глубже засунь палец себе в рот.
Я помотал головой. Ни за что.
Мы заметили у тротуара урну.
– Можно прямо сюда, – сказал он.
Обычно я сдерживал рвотные позывы, но в этот раз постеснялся вести себя по-детски. Однако делать это рядом с Оливером мне было неловко. К тому же я не был уверен, не идет ли за нами Аманда.
– Давай – наклонись, а я подержу твою голову.
Я сопротивлялся:
– Сейчас все пройдет. Точно пройдет.
– Открой рот.
Я открыл. И едва он успел коснуться моего небного язычка, как меня сразу же стошнило.
Зато какое утешение – он держал мою голову! Как самоотверженно и мужественно делать это, пока кого-то тошнит. Смог бы я ответить ему тем же?
– Кажется, все, – наконец сказал я.
– Давай немного подождем, вдруг нет.
Разумеется, он был прав: еще один рвотный позыв, и я изверг вторую порцию выпитого и съеденного ранее.
– Ты не пробовал жевать горох? – спросил он, улыбаясь.
Как же мне нравилось, когда он так шутил надо мной.
– Надеюсь, я не запачкал твои ботинки.
– Я не в ботинках, а в сандалиях.
Мы оба расхохотались.
Оглядевшись, я обнаружил, что меня вырвало прямо возле Пасквинской статуи [95]. Как это похоже на меня – выкинуть такой фокус прямо перед самым почтенным римским пасквилянтом.
– Клянусь, там были совсем не тронутые горошины, которыми можно было бы накормить половину голодающих детей Индии.
Снова смех. На обратном пути я умылся и сполоснул рот водой из фонтана.
Прямо перед нами вдруг снова возникла живая скульптура Данте. Теперь он стоял без плаща, распустив длинные черные волосы. Сегодня он, должно быть, так вспотел в этом костюме, что сбросил пару килограммов.
Данте ругался с королевой Нефертити – тоже без маски и со спутанными от жары волосами.
– Сегодня вечером я собираю свои вещи – и до свидания, всего доброго.
– И тебе того же, и vaffanсulo! [96]
– Сам fanсulo, e poi t’inсulo! [97] – с этими словами Нефертити кинула в Данте горсть монет. Он увернулся, но одна все же задела его по лицу.
– Aiiiio! – взвизгнул он.
На миг мне показалось, что они сейчас подерутся.
Обратно мы пошли другим, таким же темным, пустынным и сверкающим переулком, а затем свернули на Виа Санта-Мария-дель-Анима. Из стены небольшого здания на углу слабо светил квадратный фонарь. Вероятно, на его месте раньше была газовая лампа. Я остановился, и Оливер тоже.
– Это был самый прекрасный день моей жизни – а завершил я его, давясь рвотой у фонтана.
Оливер не слушал меня. Он вдруг резко вжал меня в стену и начал целовать, прижимаясь своими бедрами к моим и почти отрывая меня от земли. Мои глаза были закрыты, но я почувствовал, как на мгновение он прервал поцелуй и огляделся посмотреть, нет ли вокруг прохожих. Я не хотел оглядываться – пусть об этом беспокоится он. Потом мы снова целовались, и, по-прежнему не открывая глаз, я вдруг услышал два пожилых мужских голоса. Они что-то ворчали – мол, посмотрите-ка на этих двоих, в прежние времена такого не было!.. Но я не хотел о них думать и ни о чем не волновался. Если не беспокоится Оливер, не беспокоюсь и я. Я готов был провести так остаток своей жизни: с ним, ночью, в Риме, – глаза закрыты, моя нога обвивает его. И тогда я решил, что через несколько недель или месяцев вернусь сюда – на это место, которое теперь стало нашим.
По возвращении в бар мы обнаружили, что все уже разошлись. Было уже около трех, а может, и позже. За исключением редкого рычания автомобилей, в городе стояла мертвая тишина. Случайно оказавшись на площади Ротонда рядом с Пантеоном, мы обнаружили, что она тоже непривычно пуста: здесь были лишь несколько туристов с огромными рюкзаками, пара пьяниц и, разумеется, наркоторговцев.
У уличного продавца Оливер купил мне банку “Lemonsoda”. От освежающего, горьковатого, лимонного вкуса мне сразу стало лучше. Себе Оливер купил горький оранжевый напиток и кусок арбуза, который предложил мне попробовать, но я отказался.
Как же это восхитительно – бродить полупьяным жаркой, влажной ночью с банкой лимонада по блестящим мощеным улочкам Рима и обниматься.
Мы повернули налево и направились к площади Фебо; вдруг, словно из ниоткуда, в темноте перед нами возник человек – он перебирал струны гитары и пел – но не балладу, а, как мы выяснили, подойдя ближе, старинную неаполитанскую песенку: “Fenesta сa luсive”. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы узнать ее. А потом я вспомнил.
Мафальда научила меня этой песне, когда я был совсем еще мальчиком. Она пела ее мне вместо колыбельной. Я почти ничего не знал о Неаполе и, за исключением Мафальды и ее ближайшего окружения да нескольких поездок в Неаполь с родителями, никогда не общался с неаполитанцами. Но в тот вечер куплеты этой печальной песни вдруг разбудили во мне такую сильную ностальгию по утраченной любви и всему, что было потеряно в течение чьей-то жизни (например, жизни моего дедушки, начавшейся задолго до моей), – что я словно перенесся в бедную, безутешную вселенную простых людей – таких, как предки Мафальды, – суетящихся в своих крошечных неаполитанских viсoli – переулках; я хотел разделить память об этих людях с Оливером, слово в слово, как если бы и он тоже – как Мафальда, и Манфреди, и Анкизе – был южанином, которого я встретил в заграничном портовом городе, и мог бы мгновенно понять, почему звуки этой старинной песни, похожей на древнюю молитву по усопшим на самом мертвом из языков, вызывают слезы даже у тех, кто не понимает в ней ни слова.
Он сказал, что песня напомнила ему израильский государственный гимн; или это что-то по мотивам «Влтавы» [98]? Хотя, если подумать, похоже и на арию из «Сомнамбулы» Беллини [99]… Теплее, ответил я, но все же не то, – хотя эта
