— Не могу судить об этом.
— Ну, конечно. Но в такой нерешимости всегда за что-нибудь хватаешься. Но, конечно, когда имеешь дело с женой, с вашей женою, с моею женою, с человеком нашей среды, тогда совсем другое дело. Тут можно было бы сговориться. Но ключница… Вы ведь тоже не женаты? — спросил доктор.
— Я? Не женат.
— Ну да, я так и знал.
— Я еще не сошел с ума, — сказал Самоубийца. Доктор продолжал болтать с ним, довел его до известного градуса, и оба они сошлись на том, что трудно иногда бывает избежать женитьбы.
— Чем же кончилось у вас с девушкой? — спросил Самоубийца. — Добились ли вы того, чего хотели, без применения испанской трости?
— Нет, — отвечал доктор, — я этого… пока еще не добился. Вместо применения трости, я сделал другое. Я поехал сюда. Взял здесь место врача.
Продолжительное удивление и молчание.
— Это очень интересно, — сказал, кивая головою, Самоубийца. — Ну, а если ваша поездка сюда не поможет?
Доктор решительно:
— Тогда я поступлю, как кузнец.
На Самоубийцу беседа с доктором произвела, по-видимому, впечатление; он все время думал об этом и смеялся про себя. Но только несколько дней реагировал он на это и скоро опять превратился в того же озлобленного мизантропа, каким был раньше. Он разыскал фрекен д'Эспар, но к своему несчастию, нашел ее в курительной комнате вместе с ректором Оливером и неизбежно пришлось ему вступить в разговор с ректором. Для начала, он, желая быть любезным, сказал:
— Привет, коллеги!
Те, не привыкшие к его шуткам, молчали.
— Дня два тому назад я обратился к нашему новому доктору с этой вот раной, — сказал он, обращаясь к фрекен д'Эспар.
— Получили вы что-нибудь против этого? — спросила она.
— Да, два стакана грога.
— Два, стакана чего?
— Два стакана грога. Он применяет необыкновенные лекарства, временами пускает в ход испанскую трость.
— Шпунскую мушку, хотите вы сказать, — подсказал ему ректор, — но это лекарство обыкновенное.
Самоубийца отнесся с презрением к нему и ничего не ответил.
— А иногда он пускает в ход цветы. Он оригинал. Ректор, желая быть любезным, ответил:
— Да, цветы, это бывает иногда хорошо, они могут оказывать на больных благотворное действие.
Самоубийца продолжал обдавать его презрением. Фрекен сказала, кивнув головою:
— Да, это верно.
— Что верно? — спросил Самоубийца, — что цветы хороши? А почему не посылают пуговиц: перламутровых, роговых, оловянных?
Смех.
Ректор опять принял достойную осанку, он не хотел больше шутить:
— Да, завтра я заканчиваю свое пребывание здесь.
Фрекен:
— О, уже завтра…
— Завтра я уезжаю. А вы когда уезжаете, фрекен?
— На днях. В один из ближайших дней.
— А вы, молодой человек?
На этот прямой вопрос Самоубийца задорно ответил:
— Я не уезжаю.
— Вот как, значит вас не призывают никакие обязанности?
— Но вас, насколько я понимаю, призывают?
— Понятно. У меня есть обязанности, и вы, конечно, не будете этого отрицать? — улыбаясь спросил ректор. — Мы, учителя, преподаем в школах и, по мере сил наших, приобщаем людей к тому, чему сами учились.
— Не верьте ему, фрекен, — сказал Самоубийца, — это не так невинно.
Фрекен чувствовала неловкость при мысли, что ее затягивают в разговор, и спросила примирительно:
— Ну, конечно. Школа ведь невинна?
— Школа извращает природу, она старается направить ученика по ложному пути, идущему совсем по другому направлению, нежели нормальный. Школа приводит по этому ложному пути прямо в пустыню.
Ректор сделал вид, что это очень забавно, больше ему нечего было делать.
— А я-то думал, что вышел из пустыни, — сказал он. Фрекен тоже засмеялась и приняла его сторону.
— Но вы должны же быть справедливым, господин Магнус, ведь ректор — большой ученый — доктор!
— Ректор, наверно, очень доволен собою, — равнодушно ответил Самоубийца. — Такими и должны быть все ректоры, иначе им невмоготу будет на кафедре.
— Ну, кафедра — не мучение, для нас это удовольствие.
Молчание.
— Так вы тоже уезжаете, фрекен? — спросил Самоубийца. — Ах, да, мы странники на земле, странствуем здесь и там, многие навсегда остаются в санатории. Вот давеча мы с доктором посетили кладбище, предназначенное нам, оставшимся…
Никакого ответа на эту непонятную речь.
— Может быть, я не точно понял вас, сударь, — сказал, стараясь быть любезным, ректор, — но что же, вам не нравится наша деятельность на кафедре?
Молчание.
— Ректор спрашивает вас, — напоминает фрекен.
— Ректор поступает по совести, — сказал Самоубийца, — в его школе дети учатся всевозможным наукам по всевозможным направлениям. Потом, после долгих, долгих лет, дети выходят из школы, конечно, но поступили-то они в нее телятами и жеребятами. Невозможно чтобы они запомнили все, чему учились, а если и помнят, то это все равно ни к чему. Они забывают, что составляет западную границу озера Эйерна, забывают, что у корнеплода нет чашечек. Первоначально школа посещалась в свободные часы, то было времяпрепровождение для взрослых, она превратилась в ад для детей. Когда же они вырываются из этого ада на волю, они уже состарились: многие облысели, многие наполовину ослепли, и еще многие — умерли. Детей не следует посылать в школу.
— Забавно, очень забавно, — сказал ректор. Фрекен спросила:
— Но скажите же, голубчик, как же в дальнейшем люди будут выпутываться из разных затруднительных положений в жизни, если не пройдут школы?
— Ведь школа никого не делает человеком. В те времена, когда человек стоял на низкой ступени, еще могла быть речь о школе, в которой он нуждался тогда.
— И то в ограниченном количестве? — спросил ректор вставая, чтобы закончить разговор. Он слышал достаточно. Собственно говоря, ректор Оливер мог бы сказать свое слово, и он остался бы победителем; все преимущества были на его стороне, и он знал языки, в своей области был ученый, знаменитый человек. Но ректор Оливер не мог оспаривать этого идиотства, ему было противно обсуждать это. Но когда он хотел уже уйти, какой-то дьявол вселился в Самоубийцу и, обратившись непосредственно к ректору, он сказал:
— Насколько я понимаю, замечания мои заинтересовали вас.
— Нет, не могу этого сказать, — холодно ответил ректор.
— Ну, конечно, этого отрицать нельзя.
— Вот как! Правду сказать, я наткнулся на… как бы это назвать… на галиматью, вроде вашей, еще раньше, среди моих родных; но там все-таки это не было так преувеличено, так абсолютно ложно. К сожалению, много есть людей, гордящихся тем, что они невежды, ничего не знают, не знают ни одной страны, ни одного языка. Нет, откровенно говоря, это все-таки интересует меня. Может быть, как курьез, как нечто совершенно бессмысленное, ложное, что я назвал бы…
— Не беспокойтесь, об остальном я могу догадаться, — перебил Самоубийца с иронией, приходя на помощь ректору.
— Это как со шведским профессором, о котором я рассказывал вам, — сказал ректор, обращаясь к фрекен д'Эспар. — Там-то я серьезно, по пунктам, опровергал его заблуждения. Но это как будто ни к чему не ведет. Сами боги понапрасну ведут борьбу со многим здесь на земле.
То, что ректор почувствовал себя оскорбленным, поощрило Самоубийцу, понравилось ему.
— Вы упомянули о земле, — сказал он, — о земном шаре, — поправился он. — Ваши школьники придают, наверно, большое значение углам наклонения, но люди, к сожалению, топчут землю, не вспоминая об этих углах. Ваши дети изучают языки и искусства, им читают о кораблях и звездах, о деньгах и войнах, об электричестве, калориях, математике, деревьях и языках. Но ведь все это не имеет само по себе никакого реального значения. На основании этого можно только установить жизненные формы, это механическая дрессировка без этической ценности. Ну, а как же вы поступите с тем, кто обитает внутри человека, с душой, с самой природой? Наш жилец не в особенно хороших отношениях с тем, что мы изучали в книгах, а именно с тем, чего в книгах нет. Ведь жилец наш — это и есть человек, это — я.
Очевидно, нетерпение ректора делало Самоубийцу все наглее и наглее; казалось, подергивания в лице ученого подзадоривали его, и он сказал:
— Я вижу, что университет еще в прошлом году обратил на вас внимание.
— Каким образом?
— Тем, что назначил вас цензором.
— Ха-ха! — засмеялся ректор. — Да, университет обратил на меня внимание в прошлом году и назначил ректором, ха-ха. Да, дорогой мой, вы — чудный молодой человек.
Самоубийца сказал:
— На вашем месте я не взял бы на себя роли палача в школе. Цензор — это ведь известное мерило школьного прилежания, он сидит и спрашивает, как итальянцы называли то-то и то-то две тысячи лет тому назад. Стоит маленький автомат: цензор опускает ему в отверстие трудный вопрос, и он приводится в движение, жужжит. Таков экзамен. Человек с вашим именем, человек науки не должен бы наниматься на такое дело.
