— Ну! — вскричала фрекен, снова вмешавшись в дело, — теперь вы больше не шутите.
Но ректор, надувшись, ограничился тем, что сказал только:
— Шутка это или серьезно, мне решительно все равно. В эту минуту вошла девушка и сказала фрекен д'Эспар, что пришел какой-то мужчина, Даниэль с сэтера, и желает поговорить с нею.
Дрогнуло лицо у фрекен д'Эспар, когда она поднялась и вышла. Ректор тоже встал и вышел из комнаты.
У лестницы, около маленьких санок, стоял Даниэль; он не снял шапки, а только просто и приветливо сказал:
— Здравствуй, как дела?.. Я думаю, я мог бы взять тебя сейчас с собою?
— Взять меня?
— Взять вещи, а ты разве не поедешь?
О, боже, как громко говорит этот парень! Она прокралась вперед и украдкой взглянула вверх, на дом; конечно, там стояли пансионеры в окнах, даже фру Рубен притащилась к окну и выглядывала в него.
— Конечно, приду, конечно, — сказала фрекен, — я только не уложила еще вещей.
— Я могу обождать, — сказал Даниэль.
Впрочем, он был мил, и ведь это был тот, за кого она должна была выйти замуж.
— Придется ждать до завтра, добрый мой Даниэль, — сказала она.
— Хорошо, — сказал Даниэль. — Я привез сюда теленка, и вот подумал, что заодно могу взять тебя. А на теленка поди взгляни, чудный теленок, в хлеву стоит, пойдем, я покажу тебе.
— Не теперь, мне кое-что сделать нужно.
— Хорошо. Но это чудесный теленок. Скотник сказал то же самое.
— Я уложусь и приду завтра, — сказала фрекен.
Она вернулась в дом. Посещение это вовсе не понравилось ей, она обрадовалась, найдя в курительной комнате Самоубийцу: ее тянуло к комунибудь.
— То был Даниэль, он приехал за моим сундуком, — сказала она правду, как оно и было. — Но я не могу так внезапно уехать отсюда, не правда ли?
— Даниэль хочет, чтобы вы поскорее переехали к нему, ему нужны деньги.
— Да, вы правы.
— У Даниэля свое, у нас свое. Даниэлю, наверно, хорошо живется, он здешний, живет здесь, на горе, работает здесь, живет и умрет в свое время. Может быть, хорошо, если бы о нас все так же забыли, как о нем, бог знает, ему незачем переезжать куда-нибудь. Его, пожалуй, и любовь не мучает.
— Конечно, нет.
— Чертовски счастливый человек.
— Вы находите?
— Не по собственному опыту, — поспешно ответил Самоубийца. — Единственно, что человек должен ценить, это жизнерадостность, благодарность за жизнь; но этого-то любовь не дает. Наоборот: любовь — это путы.
— Да, наверно, частенько так бывает.
— Такой человек, как, например, Мосс — я просто вспомнил о нем, он не принадлежит к этой категории, у него совсем другой крест, у каждого из нас другой.
— Отправили вы какой-нибудь ответ на письмо Мосса? — спросила фрекен.
— На то наглое письмо? Нет, нет, я этого еще не сделал. Но ответ он получит, пусть ждет. Почему оставить последнее слово за ним?
— Нет. Но он был очень несчастный человек.
— Не знаю, — задумчиво ответил Самоубийца. — Возможно, что он был несчастен. — Вдруг он начал посмеиваться и качать головою. — Но он, должно быть, здорово призадумался над белкою, которую я ему послал, воображаю. — Но также быстро, как он воодушевился, омрачился и поник Самоубийца. — Взгляните на эту рану, — сказал он. То была та же маленькая ранка, которую он показывал доктору. Это ничтожное повреждение кожи, эта царапина сильно беспокоила его, он все время ощупывал, дул на нее и не давал ей заживать.
— Что мне делать с этим? — спросил он.
— Не думаю, чтобы это было что-нибудь. Что сказал доктор?
— Доктор этот дурак! Видите ли, это грозит мне опасностью, потому что это зараза.
— Ну, вот!
— Да, это висящая надо мною опасность. Я получил обратно ульстер, и он не был, как следует, вычищен. Кроме того, я получил это паршивое письмо от него. Такая свинья, такая муха, поднявшаяся с падали, разве он не расхаживал здесь, не дышал нашим воздухом, не разговаривал с нами, не ел за нашим столом? Его застрелить следовало. А сверх всего прочего, у него хватило нахальства прислать мне еще одно письмо.
— Новое письмо?
— Новое письмо, полученное два дня тому назад.
— Вы не рассказывали этого.
— Я, конечно, не вскрыл письма, даже не прикоснулся к нему.
— Вы не прочли его? — спросила удивленная фрекен.
— Доктор прочел его. Как вы думаете, что он писал? Ни слова правды, сплошная ложь: он говорит, что он вовсе не болен проказою, это оказалось ошибкой, говорит он. Фрекен:
— Никогда не слыхала ничего подобного.
— Значит, шарлатанство, Он рассказывает также, что к нему вернулось немножко зрение, видит чуть-чуть.
Фрекен вскричала:
— Как хорошо, что хоть что-нибудь на этом свете улучшается!
Это был не единственный сюрприз, пережитый в этот день фрекен д'Эспар. К ней пришла одна из дам, собственно, две дамы, но одна оставалась в коридоре. Дамы эти, раньше избегавшие ее, пришли к ней по делу. Не купит ли она этой скатерти?
Фрекен, пораженная, молчала.
Да, они предложили было скатерть эту фру Рубен, но она не обратила внимания, ей не нравился рисунок; о, эта фру Рубен, только в деньгах она знает толк. И фру Рубен указала им на фрекен д'Эспар: она мол, переезжает на какой-то сэтер, пожалуй, ей пригодится скатерть.
То была скатерть доктора Эйена, рождественский подарок, поднесенный ему дамами, за который он благодарил почти со слезами радости на глазах.
— Фрекен, может быть, немножко удивлена?
— Да, — ответила фрекен, — то есть это, может быть, и не так странно.
— Нисколько. Дамы ведь столько трудились над скатертью, столько потратили на нее. И она свое дело сделала, доставила доктору радость. Но теперь доктор Зйен умер, скоро приедут его родственники, заберут его вещи и поделят между собою. Да, это будет очень мило. Но ни одна из дам и не думала делать подарка родственникам доктора Эйена. Поэтому они забрали скатерть.
Рассуждение это было так очевидно, что фрекен д'Эспар была им убеждена; она взяла скатерть в руки, разостлала ее и стала рассматривать; немного польстило ей то, что дамы обратились с этим делом именно к ней.
— Конечно, — продолжала продавщица, — было бы другое дело, если бы скатерть могла последовать за своим хозяином в могилу и если бы ее закопали вместе с ним.
— Сколько вы хотите за скатерть? — спросила фрекен. Дама позвала другую даму из коридора, то была секретарша этого предприятия, та, которая записывала цены сукна, шелка и бахромы. Обе дамы стали совещаться, секретарша указала на то, что придется разделить деньги между многими, так что на долю каждой перепадет очень мало.
Фрекен д'Эспар купила скатерть.
Тотчас же и стерлась память о докторе Эйене. Доктор Эйен даже и пустоты после себя не оставил, он имел слишком мало значения, люди уже переползали через его труп. Так как еще оказалось, что он ошибся в диагнозе Антона Мосса, то… конечно, несправедливо было так скоро забыть этого приветливого человека, но несправедливость-то была заслуженная. Было что-то невежественное в Эйене, он не отличался пытливостью, он был как вытянутая на сушу рыба. Но и он свершил свой путь здесь на земле, путь вперед и обратно.
На другое утро ректор Оливер уехал домой. В том же поезде уехали фру Рубен, Бертельсен и адвокат. Фру Рубен чувствовала себя теперь гораздо лучше, она ела и спала, посвежела лицом и пополнела немного. Она снова выздоровела и похорошела. Было просто чудо, как в короткое время эта удивительная женщина могла переродиться, не склоняя головы. Хорошая, выносливая порода.
К вечеру уплатила фрекен д'Эспар по счету в санатории и скромно перешла на сэтер Торахус. Она хотела прийти вечером, в сумерки. Она не щебетала, не радовалась, напротив, стеснялась немного самой себя и своего переселения, но глаза у нее были сухие. Конечно, она шла не прямым путем; но в последнее время она переносила свою участь, не падая на колени и не взывая о помощи; плач и молитвы не могут, оказалось, помочь чему-либо, нечего ей снова пытаться пускать в ход божественную машину. Шла ли ее дорога вниз? Ну, конечно, но в глубине души у нее был подъем. Знаменитую скатерть она несла под мышкой, она хотела сразу покрыть стол ею, и этим как бы зажечь огонь в новой комнате Даниэля. Разве это нехорошо придумано? Она улыбнулась, может быть, затем, чтобы не заплакать. О, если бы взглянуть на ее участь сквозь глаза, застланные слезами, она казалась бы гораздо мрачнее!
Последние недели в санатории протекли для нее неприятно. Ей приходилось прибегать к разным ухищрениям относительно самой себя: там надо было подкладывать, здесь шнуроваться; как трясогузка, прыгала она по лестницам, старалась, чтобы другие видели ее смеющейся и беззаботной, осмелились бы только другие дамы подозрительно взглянуть на нее! Но вечное ожидание этого было прямо мучением, она пошла поэтому по другому направлению. Она не пускала больше в ход высокомерия, не делала попыток скрывать зияющей во рту недостаток зуба, молодое тело ее изменило очертания, она не могла более оставаться одинокой и быть центром внимания.
