меня сквозь батист ее рубашки.
Мы вошли в ее комнатку, полуосвещенную призрачным светом луны, на мгновение вырвавшейся из пелены тяжелых, густых облаков.
В бело-голубом саду неистовствовал ветер, безжалостно пригибая к земле яблони. Тени от ветвей, отбрасываемые фонарем, раскачивающимся над чуклаевскими воротами, метались по широкой тюлевой занавеске.
Тоня подвела меня к окну и показала в ту сторону, где стояла старая дуплистая ива.
— Смотрите, смотрите, — шепотом проговорила она, дрожа и прижимаясь ко мне. — Видите, снова показался.
Я пристально взглядывался в сумрак ночи, в сплетение теней ночного сада и ничего не видел.
— Да вон же, вон…
Горячее дыхание Тони обжигало мне щеку. Подчиняясь ее безотчетному страху, я вглядывался в тень, отбрасываемую деревом.
Да, там вроде что-то похожее на человека. Может, он прячется в дупле? Но зачем ему то и дело забираться в него и высовываться обратно?
— Знаешь, схожу-ка я в сад, посмотрю, кто это там в метель игру затеял?
— Нет, нет! — вдруг вскрикнула в исступлении Тоня и бросилась ко мне на грудь. — Никуда я тебя не пущу! Никуда!
Она осыпала меня градом быстрых, сухих и острых поцелуев; стараясь легонько отстранить ее, я попал рукой на ее налитую грудь…
— Ах! — вскрикнула Тоня, еще плотнее прижимаясь ко мне.
Зарывшись лицом в ее густые, распущенные волосы, я вдыхал запах ее тела, но слишком жаркими, ждавшими ласки, а не успокоения, были ее губы, и я опомнился. Что же я делаю? Губы мои, еще мгновение назад готовые откликнуться на ее ласку, будто застыли.
— Успокойся, Тоня! Никого нет в нашем саду, это чернеет фанера за веткой! Как я сразу не вспомнил…
Тоня, наверное, почувствовала эту мгновенную перемену в моем настроении.
— Наверно, и в самом деле фанера… Спокойной ночи, Иван Аркадьевич! Простите меня…
Глава семнадцатая
ЗАПИСКА
Поздно ночью меня вновь разбудила вьюга, стучавшая ставнями. В ее завывании почудились мне голоса. Они то усиливались до вскрика, то умолкали до тихой мирной беседы. Будто на нашем крыльце разговаривали.
— Тоня! — позвал я, но никто не откликнулся.
Сердце мое заныло тихой болью. Вновь припомнилось начало этой нескончаемой ночи.
— Тоня! — вновь позвал я. И снова тишина.
Спит, наверно, тоже ведь умаялась за день с моим рисованием да с работой по дому.
Я снова уснул.
А проснулся от удивительной тишины в доме! Ого! Наверно, уже не меньше десяти часов. Вот это поспал так поспал.
Я встал, прошел в столовую.
В комнатах было довольно прохладно: выдуло ночной вьюгой. Чего ж это Тоня не подтопит?
— Тоня!
Тишина.
Я потихоньку постучал в дверь ее комнаты, ответа нет. «Вышла куда-нибудь. Может быть, в магазин?» Вернулся в столовую и только тут увидел на столе листок бумаги.
«Иван Аркадьевич! Не ищите меня. Я уехала в город.
Тоня».
Я ждал ее к обеду, она не приехала. Проводил взглядом последний автобус вечером, но она не приехала и с вечерним. Значит, мне не померещился разговор на нашем крыльце, действительно, приходил кто-то ночью. Может, не зря боялась Тоня, не зря не пускала меня на улицу, а я-то, старый пень, бог весть что подумал!
Уж не случилось ли чего худого? Но что могло случиться?
Может, с ее мужем в больнице беда и ее срочно вызвали? А в записке не стала она писать об этом, чтобы не расстраивать меня лишний раз.
Всю ночь меня мучили кошмары. То я видел ее тонущей в широкой разлившейся Мокше, то погибающей под колесами поезда. И все почему-то мне не хватало одного мгновения, чтобы предупредить ее об опасности.
То я касался руками ее пышных волос, и она с готовностью откидывала голову, уставясь в меня сумрачно-влажными глазами, полуоткрыв горячие губы. Медленно я склонялся к ней лицом, не отрывая взгляда от ее наполненных ужасом глаз, и в это время в саду что-то гремело, я кидался к окну и снова видел возле ивы черного человека. В руках его был автомат, и нас обоих вот-вот прошьет очередь! Я уже был раненым лейтенантом, а Тоня — санинструктором, бросившимся ко мне на помощь.
После следующего полудня я и ждать перестал. С тупым равнодушием смотрел в потолок, лежа на жестком диване. Я не способен был даже огорчаться. Все закономерно: таким слабым и нерешительным людям, как я, нечего рассчитывать на счастливый случай. Жена решила за меня мою судьбу, оставив нас с Тоней одних, чтоб мы разобрались в своих чувствах. Разобрались вроде… Не Тоня ли, как нянька, возилась со мной все эти месяцы? Чего же я испугался? Ее чувства? «Ее страсть испугала тебя, — корил я себя. — Трус ты, брат, трус».
Ближе к вечеру под окнами заурчала грузовая машина. На крыльце, затем в сенях послышался топот нескольких пар ног.
Первой вошла разгоряченная не то морозом, не то вином, с пылающим на щеках румянцем Тоня, в новой белой пуховой шали, за ней — двое мужчин. Один, помоложе, скромно остановился у порога. Он был в замасленном полушубке. По всему видно, шофер. Второй, лет сорока, в черном дорогом пальто и пыжиковой шапке, с полным, чисто выбритым, улыбчивым и довольным лицом, чувствовал себя хозяином положения.
— Ну, Тоня, где тут была твоя каморка? Показывай! — загремел он внушительным басом, не сняв шапки и не поздоровавшись.
Меня это не оскорбило, не покоробило. Мне все было безразлично.
Тоня беспомощно топталась в прихожей, зачем-то подошла к стиральной машине и провела ладонью по ее белой гладкой крышке. Наконец подняла глаза и виновато сказала:
— Иван Аркадьевич, я уезжаю.
Наверное, все еще можно было повернуть вспять, исправить, скажи я сейчас твердо и властно: «Никуда ты не поедешь! Никуда я тебя не отпущу!» Но я ничего не ответил ей, ничего не сказал. Энергичный толстяк в пальто обнял ее за талию и повел в комнату.
— Здесь, что ли?
Когда она вяло кивнула, он весело скомандовал:
— Сеня, приступим! А ты, красавица, вещички-то зря загодя не связала! Нажимай теперь.
Тоня быстро справилась с собой, и работа закипела в ее руках. Пока мужчины выносили кровать и столик, она успела связать постель, пальтишки Коляна, собрала в корзину обувь и всякую мелочь. Я все искал, чем бы мне помочь, что бы вынести. Увидев в опустевшей комнате Тони одинокий стул, я взял его, чтобы отнести к машине, но на пороге Тоня остановила меня.
— Это же не мой! — сказала она твердо и взяла его из моих рук.
— Ну тогда возьми в подарок, у тебя же нет стульев, — робко
