предложил я.
— У меня этого добра теперь у самой некуда будет девать! — резко выговорила она, и я поразился чужим, властным ноткам, которые прозвучали в ее голосе.
— Ну, есть еще что? — громко, будто далеко стоящим, крикнул от двери толстяк…
— Кажется, все, — вздохнула Тоня.
— Ну, коли все, так отчалили, — он было подхватил ее под руку. Но она, вывернувшись, подтолкнула его к двери.
— Идите, я сейчас!
— Что же мне сказать Клавдии Лазаревне? — не к месту спросил я.
— Что сказать? — Тоня не ждала такого вопроса, растерянно взмахнула длинными ресницами. — Скажите, в городе квартиру нашла. За Колей, как привезет его из Саранска, приеду.
Тоня молча натягивала пальто, повязывала обнову-шаль. Губы ее кривились, она хотела что-то сказать, но отвернулась. Мне показалось, что в глазах ее блеснули слезы. Однако, когда она вновь повернулась ко мне, глаза ее были сухи и жестки.
— Эх, Иван Аркадьевич, какой же вы…
Она обожгла меня осуждающим взглядом и выбежала на улицу. Хлопнула дверца кабины, и грузовик заурчал, удаляясь.
Все. Прощай, Тоня! Прощай, моя нечаянная, негаданная любовь. Прощай…
Глава восемнадцатая
СНОВА ЧУКЛАЕВ
Возвратились Клава с Колей. Мальчишка влетел домой первым.
— Мама! Иван Аркадьевич!
Я подхватил на руки его, худенького, костлявого, и закружил. А он все оглядывался, ища соскучившимися глазами мать.
— Где мама? Куда она ушла? Скоро придет?
Стоило мне отпустить его с рук, как он рванулся к комнатке, в которой они жили с матерью. Увидев же ее опустевшей, остановился в дверях, глядя на меня растерянно и беспомощно.
— Мама уехала на несколько дней, Коля. Не расстраивайся, — сказал я как можно убедительнее. Что я мог еще сказать сейчас?
— Куда… уехала?
— В город. Дела у нее там.
— В город? А как же мы не встретились?
— Не мудрено. Город большой…
Мальчишка успокоился и скоро, схватив со стола булку, убежал на улицу к нетерпеливо ожидавшим его приятелям.
Клава молча, вопросительно смотрела на меня.
— Да, уехала, — сердясь и нервничая, сказал я. — Не гнал, не упрекал, не приставал с ухаживаниями…
— Верно, верно, на ухаживания тебя никогда не хватало… Только мальчика я этой пустельге до конца учебного года не отдам. Пусть у нас поживет! И не возражай, пожалуйста.
— Разве я возражаю? Мне и самому нравится Коля.
Клава подошла, обняла меня, прижалась щекой.
— Ладно, хватит об этом. Как ты себя чувствуешь? Что врачи говорят?
— Говорят, с работой повременить еще месяц хотя бы.
— А сам?
— А сам уже расписание посмотрел на завтра…
— Не торопишься?
— Нет. У меня от безделья хандра начинается…
— Ну и умница. Значит, завтра вместе в школу пойдем… Я тоже сейчас схожу, посмотрю расписание. Нет ли там каких перестановок.
После обеда Клава ушла. Я перелистал рабочие планы уроков, просмотрел программы, учебники, в которых знал уже едва ли не каждую страницу наизусть.
…В сенях заскрипели чьи-то тяжелые, скованные морозом валенки. Я вышел в прихожую. Открылась дверь, и вместе с клубами морозного пара вошел незнакомец в залубенелом полушубке.
— Здравствуйте вам! — хриплым от простуды голосом сказал он, и я сразу узнал своего бывшего соседа. Петр Лукич похудел, осунулся.
Я не знал, зачем пожаловал ко мне этот человек, как принять его, если и раньше не уважал его, а теперь, после Тониного рассказа, у меня и вовсе не было желания иметь с ним что-либо общее.
Однако я чувствовал и некоторую неловкость: ведь я-то был в тот злосчастный день его гостем, сидел за столом, даже пропустил рюмку-другую. Пока я размышлял подобным образом, Чуклаев снял шапку, полушубок, приоткрыл дверь, сильно тряхнул одежду, чтобы оставить снег за порогом, и протянул мне холодную руку.
— Здравствуй, Иван Аркадьевич! Вижу, один домовничаешь.
— Один. Проходите.
Не торопясь, Чуклаев положил на вешалку свою рыжую собачью шапку, повесил полушубок, размотал с шеи пестрый шарф.
Я первый прошел в комнату, поджидая немилого гостя, придумывая на ходу, что сказать ему, если спросит про Тоню.
Ничего не убирая со стола, — я лишь сдвинул тетради, учебники стопочкой к краю, — всем видом своим показывал, что времени на разглагольствования у меня немного.
Чуклаев вошел в комнату медленно, словно чего-то опасаясь. Оглядевшись, он увидел на стене апостола Петра, и глаза его на мгновение удивленно блеснули. Он подошел к иконе, старательно, как артист на сцене, поклонился, три раза истово перекрестился, затем снова поклонился. Сел за стол, положив на скатерть тяжелые, натруженные руки, снова вдруг вскочил, оглянувшись на икону, пересел так, чтобы не быть к суровым глазам святого спиной.
— Пришел я к тебе, Иван Аркадьевич, сказать, — медленно начал он, — что прав ты был. Помнишь, что говорил перед моим отъездом?
Я опешил. Вроде ничего особенного, тем более по поводу его отъезда, я и не говорил. Не трогал меня его отъезд и не радовал, озадачил немного хлопотами по перетаске Тониного скарба в дом — и все.
— Наверное, слышал, что получилось у меня с переездом? Нет?
Я покачал головой. Не интересовали меня чуклаевские дела, да и никто ничего не говорил о нем за все время моей болезни.
— Никому не пожелаю такого, Иван Аркадьевич. Никому.
Он успел раза три повторить свою не очень связную фразу о том, что я был прав, когда не советовал ему переезжать, пока наконец я не выдержал:
— Да что же такое с вами стряслось?
Чуклаева будто прорвало. И он начал говорить о своих злоключениях, время от времени оглядываясь на святого Петра и истово крестясь.
— И за какие грехи наказал меня господь? Правду говорят, захочет господь наказать, сына к отцу родному жалости лишит. Ни одного честного человека не осталось на земле. Каждый только к себе гребет. К себе, к себе… Все сволочи! Когда кровные сыновья обчистили отца, чего уж от чужих людей ждать? Разве чужие пожалеют? Старый пень, пес я плешивый, столько дорог протоптавший, на что польстился — на городскую жизнь! Удобства ему не хватало! Не-е-ет! Продал такую усадьбу! За бесценок продал, поехал к сынкам. Поверил, старый хрен, развесил уши: и дачку построить помогут, и квартиру добудут. Построили, добыли! Держи карман шире!
Лицо Чуклаева наливалось желчью и злобой.
— Только раз поверил людям на слово — и на тебе, смотрите на голого петуха. Общипали до последнего перышка!
— Ну, успокойтесь, расскажите толком, что же с вами произошло? — сказал я, проклиная себя за то, что не придумал какого-нибудь предлога выпроводить нежданного гостя.
— Петр Лукич, — сказал я как можно спокойнее, — я понимаю, у вас какая-то беда. Но я-то чем могу вам помочь.
