не врала. Или она заблуждалась?
Как там ее дорогая Маруся, как ей живется? Что письма, разве в них все расскажешь? А редкие и короткие телефонные звонки еще хуже – слышно ужасно, голоса искажены, связь без конца пропадает – словом, сплошные нервы. И поехать к дочке Ася сейчас не может, болеет муж, его не оставить. Зато едет Юля. У нее глаз острый и цепкий, она все сразу оценит и поймет. А если что не так – Ася улыбнулась, – устроит всем кипеж и защитит младшенькую.
Девочки, вечная забота, вечная тревога, вечные страхи.
Ладно, хватит нюниться. Ася отложила фотографии, поднялась с дивана и пошла к мужу. Сейчас главное – он. Впрочем, он всегда был для нее на первом месте, а уж теперь, когда он занемог, тем более. Девочки выросли и упорхнули, нормальный жизненный ход, они остались вдвоем. Держатся друг за друга, иначе не выжить. Хорошо, что она, Ася, еще полна сил. Вытащит Сашу, конечно же вытащит! Счастье, что она медсестра. Может и капельницу поставить, и укол, ну и вообще кое-что понимает. Пусть многое забылось, но что-то осталось, она справится.
В юности Ася почти нигде не была, разве что в Ленинград с сестрами съездила, теперь он Санкт-Петербург. Ах, какой невероятной красоты город! В Смоленске была у родни, но это так, не считается, хотя Асе там очень понравилось. И Тула не считается, там Ася была с классом, в Ясной Поляне.
Киев и Минск теперь столицы отдельных государств.
Говорят, что раньше, в Советском Союзе, все друг друга не любили. Глупости! Ася не замечала, что их, башкир, не любят. Ни разу ничего в свой адрес не слышала. Может, повезло? Еще говорили, что все не любят москвичей. И этого Ася не замечала.
А Юля смеялась:
– Ага, щас! Любили-обожали! Москвичей всегда не любили, считали, что все лучшее здесь, в столице. Асенька, ты – жертва советской пропаганды!
Ася не спорила. Поди поспорь с их Юлей! Да и они, дочь и муж, не вовлекают ее в свои разговоры. Асе совсем не обидно, она подает чай, убирает со стола, моет посуду. Это ее территория, все привыкли.
Ее родня новые времена не жалует. Всем тяжело, все выживают. Мама стареет, дряхлеет и слабеет, сестры бьются за кусок хлеба, младшая хочет разводиться, довел муж своей жадностью. Сама подала на развод, а все время плачет. У старшей, Латифы, тоже не сахар: с детьми ругается, с мамой ругается, денег не хватает. Злая стала, все у нее виноваты, а Ася больше всех.
Говорит: «Тебе-то что! У тебя детей нет, за кого тебе переживать!» Ася плачет от обиды: «Как это – нет? А девочки?»
Сестра машет рукой. «Завидует, – шепчет мама, – она всегда всем завидовала. Тебе завидует, что ты не бедствуешь, живешь в хоромах, профессорская жена». Будто Ася за деньги и за квартиру вышла, а не за Сашу. «Тебя нянькой взяли и домработницей! – злится сестра. – А ты и рада стараться!»
Мама плачет, старшую останавливает, а та машет рукой: «Ну да, я плохая, а Аська хорошая! Так и иди к Аське, пусть она за тобой смотрит, горшки выносит!» Мама Латифу боится, жалуется Асе, но все шепотом, украдкой и с оглядкой, не дай бог, та услышит!
А та напрямую говорит Асе: «Забирай мать – и все, я свое оттрубила».
Сестра права, но… Как ей объяснить, что Ася не может? Жилплощади хватит, а вот сил… Ася ухаживает за мужем, и с двумя ей не справиться. Да и Саша вряд ли будет доволен такими переменами, характер у него стал портиться: то капризничает, то плачет, что кончилась жизнь. Потому что без работы, без кафедры, он не человек. Так и говорит: «Я не человек».
Всем трудно, время такое. Ася подкидывает Латифе денег на маму, немного, но сколько есть. Та пересчитывает, вздыхает и недовольно хмыкает – копейки. Как ей объяснить, что муж получает строго по больничному и лишних денег у них не водится?
Ася привозит то мясо, то фрукты, а мама шепчет, что фруктов не видит, все съедают, и ей не дают. Ася с Латифой ругаются, вспыхивает скандал. «Все устали, – думает Ася. – Все. От болезней, от безденежья. От перемен. Все хотят одного – покоя и стабильности. А этого нет. Нет и, кажется, не предвидится».
Через два месяца после выписки Александр Евгеньевич собрался выходить на работу. В душе Ася была даже рада. Хотелось побыть в одиночестве. Хоть и стыдилась крамольных мыслей, пугалась их, но так оно и было.
Закрыв за мужем дверь, с облегчением подумала: «Ну все, все пережили, прошли, Саша поправился, теперь жизнь войдет в привычную колею: уборка, готовка, но главное – уединение». Несколько часов одиночества, в которых она, оказывается, остро нуждалась.
Однако все оказалось не так, как предполагалось.
Александр Евгеньевич вернулся домой раньше, чем она его ждала. Помогая мужу снять ботинки, Ася встревоженно его разглядывала: устал или что-то случилось? Бледный, с дрожащими губами и руками, на лбу пот, кошмарное настроение. От обеда и чая отказался, ушел к себе, закрыв плотно дверь, и ни слова.
Через какое-то время Ася зашла к нему. Муж лежал в полной темноте, даже без ночника, но не спал. Одетый, в брюках и рубашке, в галстуке и носках, стянул только свитер, валявшийся на полу. Ася испугалась – глаза в потолок, руки на груди, как у покойника.
– Саша! – не сдержалась она. – Может, ты мне расскажешь, что произошло? Я же вижу!
– Что произошло? – вскрикнул он, и Ася не узнала его голос, чужой, незнакомый, визгливый. Вздрогнув, она медленно опустилась на стул. – Погнали меня, – тихо сказал муж. – Паршивой метлой погнали. Новый хозяин, – горько усмехнулся он, – новый ректор. Новая формация, понимаешь? Ведет себя как барин, как император, которому все позволено – увольнять, оскорблять, унижать! Ходит по коридорам, а за ним свита: «Да, Константин Максимович», «Как скажете, Константин Максимович», «Будет исполнено!». А он важно кивает. Еще бы – он царь и бог, у него полная власть, абсолютная, ты понимаешь? Хочу – казню, хочу – милую! Как будто нет ученого совета, нет кафедры, нет деканов! Говорю тебе – абсолютная монархия, тоталитарная власть, диктатура!
Профессор вспомнил, как разговаривал с ним новый начальник, сцена стояла перед глазами: «Вам, Александр Евгеньевич, пора отдыхать! Возраст, что вы хотите! Да и болезни ваши – дело серьезное! Один раз упали на работе – ждем второго? А кому отвечать? Мне? Нет, не хочу». Холеный, гладкий, красивый, как с витрины, а глаза пустые, холодные, взгляд брезгливый. Словно я жаба или крыса. Губы поджаты.
