напоминал ему большой гостеприимный отель, принимавший его с доброжелательным безразличием, и благодарность Боба не знала границ. Нью-Йорк показал ему много нового. К примеру, что люди разговаривают, разговаривают много и обо всем. У Бёрджессов это было не принято. Боб далеко не сразу осознал это культурное различие. Прожив тут полжизни, Боб научился говорить побольше, чем раньше. Но только не о том происшествии. О том, которому даже в собственных мыслях он не мог дать названия. О том, что всегда подспудно присутствовало в семействе Бёрджессов, Боб осмелился пробормотать лишь однажды, давным-давно, в кабинете у добросердечной Элейн. И вдруг после стольких лет Джим поднял запретную тему, заговорил о ней так прямо – и вообще заявил, что сам во всем виноват! Как гром среди ясного неба. Боб слонялся по парку, и ему казалось, что он проспал много лет и проснулся совсем в другом времени и месте. В городе богатом, чистом, полном молодых людей, что носились вокруг водохранилища, только мелькали ноги в беговых трико.
Возникла проблема: Боб не знал, что ему теперь делать.
Возвращаясь из Ширли-Фоллз два месяца назад, в самолете они с Джимом говорили о Заке и его отце, о том, что произойдет, если Зак не вернется к тому времени, как федеральная прокуратура предъявит ему обвинение. Говорили о суде по обвинению в мелком хулиганстве, назначенном на июнь, о том, что все будет зависеть от состава присяжных. И только когда уже в Нью-Йорке они сели в такси, Боб задал вопрос: «Джимми, ты ведь тогда это все не серьезно, правда? Ты ведь просто был расстроен? Как в тот раз, когда наговорил гадостей про Пэм? Ты ведь просто дурачился?»
Машина неслась по скоростному шоссе. Джим легонько тронул брата за предплечье, убрал руку и отвернулся к окну. «Бобби, это сделал не ты», – тихо сказал он.
Дальше ехали в молчании. Вылезая из такси у своего дома, Боб попытался ободрить Джима: «Ты не волнуйся. Какая уже разница».
А сам пошел, как в трансе, по уплывающей из-под ног узкой лестнице, мимо двери, за которой когда-то ругались соседи. Собственное жилище показалось ему ненастоящим. И все же вот его книги, его рубашки в шкафу, смятое полотенце валяется возле раковины. Конечно же, именно здесь живет Боб Бёрджесс. И все равно его не отпускало пугающее ощущение нереальности происходящего.
А потом, через несколько дней, накатила душевная боль. Беспокойный, сбитый с толку разум твердил: это неправда, а даже если правда, это ничего не меняет. Но мысль не приносила облегчения, она повторялась так часто, что Боб уже не мог ей верить. Однажды вечером, сидя у окна с сигаретой, он выпил слишком много и слишком быстро. Залпом опрокинув несколько стаканов вина, он вдруг понял со всей ясностью: это правда, и это меняет все! Джим заведомо и умышленно заключил его, Боба, в тюрьму чужой жизни. Нахлынули воспоминания из детства. Вот он бежит к Джиму, а тот бросает ему: «Уйди. Меня от тебя тошнит». А мать тихо говорит с укором: «Джимми, нельзя так вести себя с братом». Мать, которая и без того едва сводила концы с концами, водила Боба к психиатру, который угощал его конфетами из вазочки на столе. А дома Джим шепотом, чтобы не услышала мать, говорил ему гадости: «Бобби-малявка, нюня, скотина, неряха, рыгун, свинья».
Во власти пьяного озарения Боб увидел брата в новом свете – человеком, бессовестным до подлости. Он решил немедленно пойти к Джиму и проорать все, что о нем думает, – если придется, то прямо на глазах у Хелен. На нижней ступеньке узкой лестницы Боб упал и некоторое время лежал поперек подъезда, вдруг утратив понимание происходящего. Он шептал себе: «Ну-ка, давай, поднимайся!» И никак не мог встать. Он боялся, что кто-нибудь из жильцов – а ведь в доме жила одна молодежь! – сейчас выйдет и обнаружит его в таком состоянии. Боб долго елозил плечами по грязному ковру, изо всех сил пытаясь оттолкнуться от пола, пока наконец не смог принять вертикальное положение. Цепляясь за перила, он поднялся к себе.
После этого он перестал пить.
Много дней спустя у него зазвонил телефон. На экране высветилось имя Джима – и мир в одночасье стал прежним. Ему звонит Джим, что может быть естественней?
– Слушай… Послушай, Джим… – начал было Боб.
Но Джим перебил его:
– Ты не поверишь! Лучше сядь! В федеральной прокуратуре только что сказали Чарли, что расследование по делу его клиента прекращено! Невероятно! Видимо, из-за всей этой херни с коровьим бешенством они так и не смогли доказать наличие в его действиях злого умысла. Или просто устали. Разве не замечательно?
От радости он говорил очень громко.
– Да, да, конечно. Замечательно.
– Сьюзан надеется, что Зак теперь сразу вернется, хотя, думаю, он спешить не будет. Ему нравится у отца. Лишь бы приехал к суду по обвинению в мелком хулиганстве. Чарли пока умудряется отодвигать и отодвигать дату. Чарли вообще молодец. Такой молодец!.. Эй, тупица, ты меня слышишь?
– Слышу.
– А что молчишь?
Боб обвел глазами квартиру. Диван показался ему маленьким. Коврик у дивана – тоже. Джим говорил совершенно непринужденно, словно ничего не случилось, и Боб не знал, как на это реагировать.
– Джим, знаешь… Ты меня в некотором роде поставил в тупик. Там, в Ширли-Фоллз. Я до сих пор так и не понял, шутка это или нет.
– Господи, Боб! – Это прозвучало так, будто Джим говорит с маленьким ребенком. – Я тебе звоню с хорошими новостями. Давай не будем портить всем этим такой момент.
– Всем этим? Это моя жизнь!
– Да ладно, Бобби.
– Слушай, Джим. Я просто хочу сказать, что если это неправда, зачем ты на меня ее вывалил? Ну зачем?
– Боб! Господи ты боже мой!
Боб захлопнул телефон. Джим перезванивать не стал.
Месяц братья не разговаривали. А потом, в один солнечный день, когда порывы ветра мели по тротуару мусор, а прохожие цеплялись за развевающиеся полы одежды, Боб возвращался в офис с обеда, и вдруг его осенила спасительная мысль, которая приходила ему в голову и раньше, однако лишь сейчас сформировалась четко и ясно. Он позвонил Джиму на работу.
– Ты меня, конечно, старше, но это не значит, что ты все помнишь! Ты мог ошибиться! Уж кто-кто, а адвокаты по уголовному праву знают, какая ненадежная штука человеческая память.
Джим тяжело вздохнул:
– Я очень жалею, что рассказал тебе.
– Но ведь рассказал же!
– Да… Рассказал.
– Ты мог ошибиться! Наверняка ошибся! И мама знала, что это сделал я.
Выдержав паузу, Джим тихо произнес:
– Я все помню, Боб. И мама решила, что это сделал ты, потому что я свалил вину на тебя. Я ведь объяснил.
Боб похолодел, у него засосало под ложечкой.
– Я тут подумал, – продолжил Джим. – Может, тебе обратиться к специалисту? Помнишь, ты раньше
