в своем окне Элис, которая неторопливо расхаживала по номеру. Она то появлялась, то исчезала из виду, втолковывая что-то самой себе, волоча следом хвост дыма и мелкими жестами поясняя, что имеет в виду. Вроде бы расстроена она не была, но что ей там делать? Боб встал со скамейки, и с собачками перейдя дорогу, поднял белую горошину гравия и бросил ее в окно. Элис открыла на стук, опершись на локти, высунулась наружу, затянулась сигаретой и выговорила:
– Чего тебе?
– Что ты делаешь в моей комнате?
– Работу свою.
– Но ты просто разгуливаешь, и все.
Элис щелчком отбросила сигарету; та, пролетев над головой Боба, приземлилась на дорогу позади него.
– Слушай, мистер Проныра, – сказала она. – Это не так просто, сразу так взяться и вымыть пол. Надо сначала как-то на это настроиться, понял?
Теперь открылось окно, соседнее с окном Боба, и в нем возник мистер Уитселл. Сильно щурясь на солнце, он повевал-помахивал своей бледной рукой.
– Вы что, про меня позабыли, молодой человек? – спросил он. – Вы забыли про мою просьбу?
Боб сказал, что нет, не забыл, и похлопал себя по карману, показывая, что газета и сигара у него при себе. Мистер Уитселл спросил:
– И когда вы мыслите мне их передать? Новости могут утратить свою свежесть, вот чего я боюсь. – Он высунулся из своего окна, чтобы увидеть Элис, которая высунулась из своего, чтобы увидеть его. – Мне нравится тепленькая, только что вылупившаяся газета, – сказал он, а затем повернулся назад к Бобу. – Как насчет рандеву в оранжерее?
– Хорошо, – сказал Боб. – Сейчас?
– Да.
Боб, однако, не двинулся с места, и мистер Уитселл решил уточнить:
– Прямо сейчас-сейчас?
– Да.
Мистер Уитселл убрал голову назад в комнату, закрыл окно и задернул шторы.
Боб вернул свое внимание к Элис, которая стояла теперь прямей, чем раньше, и лицо у нее было словно пристукнутое, и смотрела она выше того места, где стоял Боб. Обернувшись, он увидел того самого парня в футболке, который, прислонясь к кирпичной стене магазина, с хладнокровным видом курил и поглядывал на нее снизу вверх. Они оба дышали ртом и взирали друг на друга с чем-то, напоминавшим враждебность, но, как потом уже, много позже, рассудил Боб, скорей всего, то была обыкновенная похоть. Впрочем, что бы там ни происходило между этими двумя, Боб понимал, что ему в этом уравнении места нет. Потянув за собой собак, он обогнул отель по рву с гравием, вышел к лесенке и поднялся по пяти синим ступенькам.
Мистер Уитселл ждал его в оранжерее, сияя глазами и отдуваясь после спуска со второго этажа. Он забрал у Боба газету и сигару и ушел куда-то в дальний конец помещения, совершенно скрывшись за пышной листвой. Вскоре Боб услышал ритмичный скрип половиц и подумал, что, должно быть, у мистера Уитселла припрятано там кресло-качалка.
* * *
Репетиция проходила в так называемом зрительном зале, а на деле просто в столовой, откуда убрали столы, а стулья рядами расставили перед сценой, пристроенной к дальней стене. Тихонько введя собак, Боб занял место в заднем ряду, думая подглядеть за Идой и Джун и получить какое-то представление о том, что у них за спектакль.
Сцена освещалась софитами. Теплое золотистое сияние окутывало живописный фон, реалистично изображавший городскую площадь в восемнадцатом веке. В центре сцены высилась гильотина в натуральную величину, у ее основания на коленях стояла Ида, в колодках и загримированная под немытого и павшего духом преступника, которого вот-вот казнят. Джун, в островерхом черном кожаном капюшоне, кожаном жилете и кожаных же перчатках до локтя, изображала палача. Боб, изучающе понаблюдав за тем, что они говорят и делают, в конце концов понял, что ничего они не репетируют, а прервались, чтобы ссориться. Ида, из двоих сильнее разгневанная, возмущалась:
– Как я могу представлять эмоциональное состояние преступника, если даже не знаю, какое преступление он совершил?
– Еще раз тебе говорю, ты слишком много об этом думаешь, – отвечала ей Джун, запустив руку под свой кожаный капюшон, чтобы почесать подбородок. – Это неважно ничуть, в чем оно, преступление. Правда, Ида, неважно, и, в некотором смысле, в том-то и состоит суть. Твой персонаж, на мой взгляд, отнюдь не закоренелый преступник; он, скорей, человек, которому должны снести голову в ответ на то, что он по мелочи преступил закон.
– Но как именно он его преступил?
– Это не имеет значения.
– Нет, имеет.
– Дело в том, что никакое правонарушение не должно приводить к снесению головы, поскольку оно всего лишь правонарушение. Смысл сцены в том, как дорого стоили человеку его ошибки в эпоху дикости.
– И сейчас такая же дикость.
– Да, но по-новому.
– Что не менее дико, Джун.
– Хорошо, ладно, я же не говорю, что не согласна с тобой. Но к делу это не относится, так же, как и преступление твоего персонажа.
– То есть ты вообще не знаешь, что он там натворил, так что ли? – сказала Ида.
– По правде сказать, да, не знаю. В преступление я не вникла, потому что не до него.
– А могу я придумать, в чем преступление?
– Нет, не можешь.
– Ну, тогда я придумаю про себя, а с тобой делиться не стану.
– Ида, слишком поздно уже сегодня, чтобы пойти на поводу у твоего безумия.
Ида покачала пальцем, указывая, что не отступит от своей принципиальной позиции:
– Препятствуя этому начинанию, ты намеренно снижаешь качество нашей работы.
– Хорошо! – сказала Джун и продырявила воздух своими черными крагами. – Я назову преступление. Но ты должна пообещать мне сейчас же, немедленно, что у безумия на поводу не пойдешь. Ты уже поддаешься, ты и сама знаешь, что это так, и я требую, чтобы ты пообещала мне, что не поддашься совсем.
– Обещаю, положа руку на сердце, – невинно молвила Ида.
– Потому что я вижу, как в тебе просыпается безумие, и обязана настоять, чтобы ты не дала ему вырваться вон.
– Да, да, ладно, – покивала Ида. – Так в чем же мое преступление?
– Дай подумать. – Джун расхаживала по сцене, скрипя своим кожаным одеянием. – Ты много лет не платишь земельный налог.
Ида сделала задумчивое лицо.
– Ну, нет.
– Ты дала пощечину судебному приставу в таверне, – предложила Джун.
– Ну… – сказала Ида. – Я что, напилась?
– Да, и прилично.
– Но я не обычная пьяница?
– Нет, ты получила дурное известие, кто-то умер, и потому ты пошла в таверну, залить горе вином.
– Умер мой сынок.
– Утонул, – уточнила Джун.
– Утонул на пристани, а ведь он был мой единственный мальчик.
Заслышав последнее слово, Малыш издал положенный рык, и Дружок рык подхватил сразу, так что Джун с Идой свернули свой диалог и вгляделись в темноту зала. Джун прикрыла глаза рукой в
