имело никакого значения, казалось еле стоящим улыбки. Быть может ее роман с Франком позже покажется ей совсем не важным, даже немного смешным. Было в одно и то же время и утешительно, и печально думать таким образом. Умереть, не зная о своей смерти, умереть не будучи похороненной – вот что это значило. Она взглянула в газету, чтобы посмотреть, кто написал это. Г. Гиршбах – вовсе не крупный писатель, скучное, обыденно звучащее имя!
Она начала читать дальше, но последующая часть статьи разочаровала ее. Она говорила о весне и никак не могла быть связана с Эвелиной. Герр фон Гебтардт предложил ей резину для жевания. Приблизительно через полчаса Эвелина заснула и видела чудесный сон. Она была в голубом заливе, вода была прозрачна и глубока, и дно залива было таким – же голубым, как вода. Рыбы волшебных форм и окраски плавали кругом носясь по течению в прозрачной воде. Серебряные, золотые и красные рыбы, того красного цвета, которого не бывает в действительности. Из глубины воды поднималось звучное, звонкое пение, и все мерцало, – мерцало как звезды и так же ярко. Приближался корабль, который тянули дельфины. У него были красные паруса, того же красного цвета, что и рыбы. Корабль тоже пел у него был свой особенный, глубокий и спокойный голос. Эвелина была на корабле, среди обнаженных людей, и они быстро плыли к острову, поднимавшемуся из воды. На острове тоже были обнаженные люди, более прекрасные, чем обыкновенные. Они срывали фрукты с высоких деревьев и бросали их в воздух. Фрукты сверкали как металл и не падали обратно на землю. Они поднимались наверх, как будто были легче воздуха, и исчезали в небе, поднимались и исчезали. Эвелина не знала, как долго она спала и сколько длился ее сон. Когда она проснулась, она все еще испытывала покой и блаженство, принесенные ей этим сном.
– Лишь немногим дано умереть в тот момент, когда их жизнь достигла своего завершения, – сказал кто-то в то время как она все еще витала в туманном состоянии между сном и пробуждением.
Это говорил Гиршбах, маленький человек в очках и с плохо выбритым подбородком. Она сконфуженно улыбнулась всей этой путанице и открыла глаза. В аэроплане было совсем тихо, и ее разбудила именно эта тишина. Моторы не издавали ни звука, и аэроплан опускался в пустоту.
– Планируем, – сказал фон Гебгардт в тишине.
Затем машина начала качаться. Чешская дама сказала что-то очень громко и неразборчиво и сразу же снова замолчала. Герр фон Гебгардт вскочил и, крепко держась, чтобы сохранить равновесие в качающемся аэроплане, посмотрел в окно. – Порча мотора, – тихо сказал он.
Эвелина улыбнулась.
Пилот обернулся и посмотрел в кабину. Его лицо было уже не коричневым от загара, а белым. Зеленоватым и блестящим, почти фосфоресцирующим от бледности. Чешская пара держала друг друга за руки. Было совершенно тихо, просто странно, до чего тихо было в падающей машине. Эвелина сидела не двигаясь, удивляясь тому, что ей не страшно. Фон Гебгардт повернулся к ней. У него то же было зеленое лицо. Он был высок и широкоплеч, старше Франка и все же немного похож на него – так же силен и мужественен. В то время, как они кружась неслись в воздухе, он обнял Эвелину и прижал ее лицо к своему плечу так, что она больше ничего не видела.
– Мы еще можем выравняться – сказал он. – Не бойтесь.
Эвелина спокойно лежала, прижавшись к его шерстистому пальто, под защитой чужого человека.
Она видела… свою мать и маленькие ножки Берхена, обои в отеле, Марианну в красном платье, речку, в которой бродила босиком в детстве. Она видела собственные руки в четырнадцать лет и свою детскую тень. Она не видела Курта. Она не видела Франка. Черное. Красное. Красное, как во сне. Потом раздался ужасно тупой удар, треск и шум. Потом последовал яркий свет и жгучий ледяной холод. Потом боль, ужасная боль, хуже чем во время родов, невыносимая боль. Потом больше ничего не было.
Вдоль Дюссельдорферштрассе проехала телега. Зацокали копыта пары лошадей. Было еще темно, только около двух окон серел слабый свет. Шум разбудил судью, и он сразу открыл глаза. Некоторое время он лежал в темноте, не шевелясь, чтобы не разбудить Эвелину. Только когда он почувствовал, что с другой кровати не доносится ни шороха, ни дыхания, он вспомнил о том, что Эвелина в Гельтоу.
На эту ночь Вероника не приготовила постели Эвелины, и теперь очертания кровати вырисовывались в сером свете, ровные и плоские под покрывалом. Дросте громко зевнул и зажег лампочку на ночном столике, чтобы посмотреть, который час. Было ровно половина пятого. На столе рядом с ним лежала груда газет, над которыми он заснул. Дросте подобрал с коврика около кровати газету, которую читал перед сном, и сложил ее шурша бумагой. Собственно говоря, было очень приятно иметь спальню в своем полном распоряжении, шуршать бумагой, зевать, зажигать свет, шуметь и читать пока снова не заснешь.
Он взялся за судебные отчеты за последние дни, потом просмотрел «Фоссише Цайтунг» за четверг, чтобы прочесть последнюю из заинтересовавшей его серии статью, написанную молодым автором, неким Гиршбахом. Он немного почитал, но, найдя, что эта статья менее интересна, чем предыдущие, начал пристально смотреть на электрическую лампочку, пока у него не заболели и не начали слезиться глаза. Это была дурная привычка, оставшаяся у него с детства. Его мать всегда старалась отучить его от нее, убирая свечу. Наконец он снова потушил свет, вздохнул, чувствуя полное благополучие, и снова заснул, в то время как в комнате становилось все светлее и яснее.
В семь часов утра он снова проснулся, принял ванну и тщательно выбрился, напевая с закрытым ртом чудесную мелодию из шубертовской «Неоконченной симфонии». Было прекрасное ясное утро, прохладное, но солнечное. Дросте давно уже не чувствовал себя так легко и хорошо. Он отоспался, его усталость и хрипота прошли, и теперь он впервые начал испытывать удовольствие от своей победы в деле Рупп.
Он заглянул в детскую и даже получил от фрейлейн разрешение в течение двух минут подержать на руках сынишку, пока фрейлейн готовила утреннюю бутылочку с молоком. Он вытащил старинные золотые часы своего отца, которые всегда носил, и поднес их к уху Берхена. Берхен приветствовал блестящий предмет криками восторга, но акустические явления были выше его понимания. Уголки его губ опустились, и он испустил вопль, заставивший Дросте спешно положить его на стол.
