Васьки, как от горького пьяницы: не сочиняй. Дело ясное. Закрытое.
Страшно летел командир, руки раскинул, словно распятый вниз головой. Антонина осела на брусчатку, почернел Семен. Инвалиды, высыпавшие, как на парад, отползали назад в палаты, боясь друг другу в глаза смотреть, чтобы там ненароком будущее не прочесть. Старики, давно потерявшие матерей и отцов, со смертью Подосёнова второй раз осиротели.
– Зачем же ты жизнь отнял? Зачем отнял?
У Васьки в душе двоилось. Командир прямо сейчас убил кого-то, Ваське самого близкого. Заступника, который их из окопа вытащил. Вина была общая, общее дело. Пусть командир за сына вступился, понятно, так и условились, но его-то, Васькино участие, почему забраковал? Отсидели бы поровну.
От скорой ходьбы культя на стыке с протезом горела и ныла.
– Не попрощался даже! – Васька пригрозил кулаком звездам.
Сидя над чернотой небольшого озера, укрытого в ночи паром, Васька решил, что командира у него отняли, в плену черт-те где заперли. Не может Подосёнов оттуда ответить. Раньше как было: командир молчит, ход пропускает, потом выскажется. Да так, что все ясно.
Неловко наклонившись зачерпнуть воды, Васька вошел в отмель лбом, затем и подбородком. Плакал, пузыри пускал. Холодная ночная вода врачевала жар глаз. Когда на пузе, задом наперед, как рак, выполз из отмели, привстал, схватившись за деревце, огляделся, – понял, что на полуостровке стоит. Вода расходилась рукавами вперед, влево и вправо. От нее шло свечение, и тьма не была такой уж непроглядной. Нет, не Лещёвое это. Да еще огрызок церкви, смутно знакомый, торчит позади. Выходит, и впрямь до Бобылька, полуострова, дошел: он сам церковь эту на кирпичи разбирал, когда печи ставили у психохроников. Плохие печи вышли, но те хоть насмерть больше не замерзали. Семен их с отцом уговорил утеплить контуженных, ради Летчика, который «еще выздоровеет».
Сколько же Семену было? Десять? В церкви тогда обитали галки, паутина висела прочная, как рыбацкая сеть. Иконостас давно повыломали, святые, намалеванные на стенах, растрескались. Клочья штукатурки под ногами ветер приподнимал – толку-то? Назад не прилепишь. От одного, бородатого, лицо только и осталось на стене: сплошь в трещинах. «Ты уж извини, брат. Такое дело: хоть и полоумные, а люди ведь, мерзнут», – вроде как извиняясь, Васька ударил его кувалдой. Р-раз. Снова р-раз. И еще. Долго стена держалась, да и бил он кое-как, протез – хреновая опора. Наконец появился просвет наружу, и в нем была вот эта самая заводь. Мерцающая, светлая.
Васька постоял на фундаменте старой церкви, теперь укутанном мхом и скользком, похромал назад, в лес: тропинка едва серела посреди ночи. Узнал ствол поваленный, за которым хотел ученья Семена продолжать. Показалась и сторожка: серая, дверь нараспашку. Ну, точно! Окно на локоть от земли только, вросло, считай, снаружи перекладиной заколочено. Широкой. Внутри всё, как Васька помнил: бревно вроде лавки, обломки мебели. Лежанка в углу. Печка маленькая, криво сложенная.
Васька сел на бревно, так и уснул, привалившись к стене, как был, в протезе.
Наутро Васька думал вернуться и не смог. Понимал, что нужен Семену, но командир поставил ему задачу. Самоубийство его предстало для Васьки не точкой, а петлей: Подосёнов снова влезал на верхотуру и снова разбивался. Так дети на горку бегут зимой, скатятся – и опять. На Ладоге, после ледостава, он сам Семена маленького катал: с пригорка на причал. На старом мешке, набитом соломой. Только горка у командира была другая, страшная. Он падал в волчью бездну, поднимался, вылезал на своих могучих руках и падал вновь.
Не знал Васька, как командира оттуда выдернуть.
Грибов осенью повылазило – Васька ведро за сторожкой нашел, похлебку прямо в нем варил. Кроме грибов лист кидал липовый, желтый, на вкус – капуста. Есть хотелось нестерпимо. Спать было холодно, да еще к окну заколоченному на рассвете зверь какой-то приходил. Васька выглянул: ноздри над доской пышут, внизу ноги тощие. Думал, корова с фермы приблудилась, оказалось – сохатый. Пугливый, одинокий. Живот у Васьки скрутило голодом. Схватился за пистолет, взвел курок и отложил. С командиром они тогда лосиным мясом весь остров кормили, теперь одному и не управиться с тушей.
Неправда. Он мог завялить мясо, пока тепло стоит, и шкура бы пригодилась – лежанку выстелить. Дело бы какое-никакое появилось. И сейчас, пока раздумывал, положить лося все еще не поздно было. Тот, важно задирая ноги, удалился всего метров на пять. Прицела хватит.
Да ну. Живой.
Следующим утром встал Васька поздно, сил не было. Птицы тарабарили по крыше, сквозь трещины в сторожку пробрался белый дневной свет. Гимнастерка болталась на Ваське, как пижама больничная. Но и есть уже хотелось меньше. Вышел за сторожку, где нужник себе организовал. Когда оправился, заметил на ветке – так, что только человек достать сможет, – мешок висит. Внутри две буханки, кильки-консервы. Под ними, на дне – снасти и сеть подштопанная. За сосной удочка Васькина приставлена, садок – все, что возле лодки Семена разбросал тогда.
Васька принял как есть. С мыслей о Семене свернул.
Просто у него теперь будет рыба. Это хорошо. Можно не отвлекаться то и дело на еду – книги читать. В сторожке под полом он нашел целую библиотеку: книги старые, вовсе непонятные, и другие, напомнившие ему говор старух. Сорок лет прошло, а Васька не забыл, как те пришли на заимку деда отпевать. Одна длинная, сухая, пела высоко, вторая сдобная, басовитая, присказка у нее была: «На́ те полотенце – утрися, на́ те Николу – помолися». Пахло от них рыбой, мать объясняла, что они монашенки, постницы, мяса не едят, а Никола – святой. Эти постницы Ваську и крестили в тазу, за печкой. Он уже большой был, читать умел. Крестик дали – так и носил с собой в тайгу, на зверя, потом в армию – мать кармашек пришила потайной. Потом уж Васька сам себе эти кармашки приштопывал. Верить – не верил, вроде так, по традиции.
Васька отхватил кусок лески, вытащил из кармашка крестик, нанизал, закрепил узел, повесил на шею. Стало теплее. Мешок внес в сторожку. Время было дорого – пока светло, прочесть еще хоть главу. Евангелие от Иоанна напечатано по-русски, правда, по-старому, с ятями. Толковало о Христе. Васька понял из него мало, разве что Иоанн любил Христа. Слушался его во всем. Не уберег.
Там, где понимал, Васька не мог читать про себя. Слезы заливали глаза, стеной, как в летнюю бурю. Он и не знал, что реветь умеет. Отец разрешил ему раз всхлипнуть, над покойником-дедом, «из уважения». Теперь он будто
