Он перевел на нас свои ласковые глаза.
— Мир как бы стремится удовлетворить своей собственной ненасытной любознательности… Надо, чтобы было интересно. Понимаете ли вы меня? Горе и радость преходящи: наблюдайте с улыбкой на устах и угадывайте в причудах жизни ее вечные законы, ибо это значить открывать перед собою все новые горизонты. Я срывал завесу за завесой, и вот бытие не имеет дна нигде, и даже мельчайшая вещь — бездонна. Странствовать из страны в страну, до истоков Нила так же любопытно, как углубиться в строение гранатового зерна. Я лично полагаю, что легче дойти до истоков Нила, чем исчерпать зерно, ибо мир весь во всякой своей части. Понимаете ли вы меня? Мы окружены океаном сладостнейшего нектара познания. Пей, пей полными глотками! Ты напьешься до радости и восторга, а океан все будет гостеприимно рокотать: «Пей меня, пей!» Что же касается до радости и горя, то они преходящи. Смешнее всего, что люди слишком серьезны. Что сказали бы вы о пузыре, поднявшемся со дна илистого пруда и который заботился бы о своем завещании? Но поистине все мы сон, — поэтому надо радоваться и не иссушать веселый, жадный к познанию ум заботами. Но и глупость, конечно, служит к разнообразию времен и сама подлежит исследованию познающего.
В это время мимо нас прошла толпа людей. Ростовщик Гиппонакс и его слуги вместе со слугами архонта вели купца Анастасия и его жену, чтобы продать их как рабов за неуплату долга.
Когда Анастасий увидел Демокрита, он остановился и закричал: «Гиппонакс, сегодня, быть может, меня увезут в страны варваров, — дай мне сказать слово этому мужу!»
Тогда ведущие по знаку заплывшего желтым жиром Гиппонакса остановились.
Рванувшись всем телом к мудрецу, с растрепанными волосами, падавшими на горящие как у волка глаза, с раздувшейся шеей, — Анастасий закричал искривленными губами:
— Ты, который смеешься, ты всех сделал безжалостными! Ты не знаешь, что такое горе, и всем окружающим закрываешь на него глаза. Да пошлют тебе боги разорение, болезнь и рабство, как мне несчастному! Пусть ты, обливаясь потом и слезами, ворочаешь тяжким веслом в трюме корабля, и пусть почаще свистит над тобой бич надсмотрщика. Пусть и ты увидишь, о, Демокрит, как твоих близких отнимут у тебя… на — веки.
Он зарыдал.
— Пусть ты увидишь, как рухнет все, чем ты дорожил, и все милое тебе чужие расхитят на поругание… Но впрочем разве тебе мило что-нибудь и разве ты кого-нибудь любишь?
Своими сияющими глазами смотрел на бешеного мудрец, и улыбка трепетала вокруг его изящных уст.
— Анастасий, страдания и страсти туманят взор и ум, — сказал он, — ты прав, — быть может, несчастье сделало бы и меня глупцом, и чтобы ядовитая стрела страдания труднее могла проникнуть в мое сердце, я люблю всех равно… Друг, — обратился он к Гиппонаксу, — сколько должен тебе человек?
— Три таланта серебра.
— Мое имение стоит меньше, но все — же больше, чем ты выручишь от продажи этой семьи. Возьми то, чем я владею, и пусть человек этот будет свободен.
Тут Анастасий бросился на колени, и радость осветила его измученное лицо, а мы, ученики философа, стали прославлять его.
Демокрит рассмеялся.
— О, граждане Абдериты! Имущество мое невелико, раз я отдал его и уж не могу дать вторично, но вы прославляете меня. Мудрость же неисчерпаема и может утолить мириады страдальцев. Я даю ее всем, и рука моя не оскудевает, но никто еще не благодарил меня за это столь горячо. Вот, теперь и я благодетель, граждане Абдериты, теперь и я утешитель!..
И с громким смехом мудрец пошел к морю. Мы же не решились следовать за ним.
— Но ведь это у вас редкая вещица, — говорил я, рассматривая со всех сторон тонкую фарфоровую статуэтку.
Что за прелесть! Что за нежное миловидное личико! Что за смеющиеся губки и как грациозно прижат к ним пальчик, словно с просьбой не открывать нашей общей тайны маленькому желтому старику, который стоит около меня.
Комната маленькая, темная, заваленная хламом. Он — столяр, обойщик и занимается починкой и продажей старой мебели.
— Откуда это у вас?
— Бог дал, сударь, отвечает желтый старичок, кривя рот.
— Чудесная вещь! Художественная вещь!.. Продайте ее мне.
— Как можно, сударь?
— Почему же? Я дам хорошие деньги.
— Что же, сударь, или вы так о нас полагаете, что мы уж и любить не можем хороших вещей? Вот вы — знаток, надо думать, а удивились вещице, — стало быть, вещица она хорошая. У вас даже, сударь, глаза блестят Я и раньше продавать ее не собирался, а теперь и подавно.
— Чудак, на что вам она?
— А вам, сударь, на что?
— Но я собираю красивые вещи.
— И много насобирали?
— Немало.
— Ну, а у меня одна всего-то и есть… Зачем же продавать?
— Да она у вас в вашей конуре и виду не имеет!
— Имеет, коли вы разглядели.
— Наконец, я вам дам за нее пятьдесят рублей.
— И за пятьсот не продам!.. Моя!
— Чудак вы! Я ведь любитель, ценитель, я живу красотою, я только и делаю, что любуюсь на все изящное. И у меня она будет стоять в светлом зале на пьедестале из мрамора, на виду, и ею будут наслаждаться художники и прекрасные дамы.
— Моя-с!
— Берите скорее сто рублей, и по рукам.
— Это очень обидно, сударь. Сказано мною, не продам. Я в своем слове тверд.
— Но это сумасшествие. Ведь это все равно, как если бы вы купили ее для себя за сто рублей. Такие вещи вам совершенно не по средствам. Ведь поймите, — это же для вас совершенно безумная роскошь.
— А я вам скажу, сударь, что и вы не настолько богаты, чтобы унести отсюда эту безделку. Не продам! За золотые горы не продам! Попалась мне вещица нежная, редкостная, одна — единая… Вот… И завидуйте мне, знатоки. Умирать буду — в куски расшибу.
— Старый сумасброд! — крикнул я и вышел из темной и вонючей лавочки.
Но однако же нельзя, нельзя оставлять это чудное произведение здесь, в грязи и мраке, где оно ежеминутно может погибнуть. Я ничего не видел аристократичнее, благороднее этой бесконечно — милой, невыразимо — симпатичной улыбающейся фарфоровой шалуньи. Ведь это очаровательная мечта какого-нибудь горячего сердца, ведь это любовь какой-нибудь художественной души! Разве не видно, что в каждую черту ее вложено любование, нежность, умиление, что восторгом порождена ее обаятельная грация?
Проклятие! Упрямый старик просто сумасшедший. Из благоговения к памяти неизвестного мастера нужно выручить этот фарфоровый сон из мира пыли, лохмотьев, дыма, водки и клее.
Я вернулся…
— Хозяин, — сказал я входя, — назначайте цену. Я не хочу торговаться. Мне помнится, вы сказали: пятьсот. Я откровенно скажу вам: мне очень трудно заплатить столько, но берите пятьсот…
— Убирайтесь! — заорал вдруг злобно желтый старикашка. — Моя! — и он так махнул молотком в обнаженной, худой и жилистой руке, что я попятился.
Но видение меня преследует. Я просто влюблен в эту околдовывающую куколку, в завитки ее волос, в ее веселые глазки, розовый рот, в это хитрое, невинное, умненькое личико.
«Хорошо, — подумал я, — ты не хочешь продать? Я украду у тебя ее. Надо пойти под каким-нибудь предлогом, чтобы высмотреть место».
И я пошел к старику. Он копался у порога лавочки, где светлее, трудясь над диваном, опрокинутым брюхом вверх; три ножки нелепо торчали в воздухе; брюхо было во многих местах распорото, и виднелась соломенная требуха и железные внутренности этого бессмысленного существа. Возле, на солнышке, сидел большой серый кот, важный и аккуратный, со сладко прищуренными глазами. Старик напевал какую-то песню. Кот мурлыкал другую.
— Здравствуйте, — сказал я.
— А, здравствуйте, сударь! Вы что же? За куклой? Она уже тю — тю!
— Тю — тю? — повторил я машинально.
— Вот мой Василий Васильевич постарался, — сказал столяр, указывая на кота клещами. — Опрокинул ее и… вдрызг, сударь, в порошок, можно сказать…
Я дрожал от негодования. Старик завозился над животом дивана. Кот самодовольно зевнул и свернулся клубком, нежась на солнце.
— Негодяй! — крикнул я, наконец. — Негодяй, что — ж ты наделал!
Старик изумленно посмотрел на меня.
— Какое существо погубили! Убить вас мало за это, вместе с котом вашим.
— Да вы не беспокойтесь очень-то, сударь.
— Ведь я любил ее, любил ее, мерзавец! Еще минута, и я хватил бы его по башке каким-нибудь инструментом.
— Где осколки?
— В мусорную яму кинул: дребезги одни… не склеишь.
Лицо его было серьезно.
— Вы сами того не стоите, что эта жемчужина…
— Все может быть, сударь…
Вот что слышал я в один тихий вечер, безмолвно стоя над мягким болотом.
В ясном вечернем небе красиво сверкала лучистая звезда. С ее лучами тихо слетело на землю грациозное существо, нежно — голубое, эфирное, трепетное. Оно повисло на ветвях раскидистого дуба.
