Или другой ученик, скрипач Сергей Тесля, который не верил своим ушам, когда узнал, что Спиваков хочет взять его в оркестр после Гнесинского института. Еще учеником он, парень из Сибири, ходил ко мне в дом, был чуть ли не нашим ребенком и молился на Володю. Я видела, сколько часов мой муж потратил на него. В Испании же он, играя с "Виртуозами" на концерте в Саламанке, придумывал какие-то мифические приработки в оркестре Ла Коруньи. У него был маленький ребенок, и Спиваков не возражал, чтобы Тесля подзаработал. После концерта мы взяли его с собой поужинать, я купила ему в дорогу йогуртов и сделала бутерброды - путь в Ла Корунью неблизкий, часов пять на машине. Оказалось, он ездил не на концерты, а играть конкурс в оркестр Ла Коруньи. Ужинать со своим учителем, который вывез тебя в Испанию, - и не найти в себе сил признаться!
Предательств было такое множество, до Испании и во время нее, что в какой-то момент я почувствовала - у моего мужа наступило что-то вроде апатии. Когда ушел Шейнюк, он не спал ночами и придумывал страшную месть. Когда потом стали уходить люди очень близкие, он перестал реагировать.
Первый концерт, который "Виртуозы Москвы" давали в Мадриде после приезда в Испанию, сопровождался каким-то "кровавым" собранием, где полился поток оскорблений в адрес моего мужа. Второй скрипач Борис Куньев, бывший всегда человеком желчным, завистливым, злобным - и при этом высоким профессионалом, рвавшимся в концертмейстеры, вдруг раскрылся во всей красе. Прямо перед презентацией оркестра он написал Володе письмо и подсунул под дверь: "Оглянись, с 80-го года прошло десять лет - посмотри, где мы и где ты? Ты ходишь чуть ли не под руку с королем, тебя наградили всеми регалиями и званиями, твое имя на всех афишах крупными буквами, во всех интервью - твои портреты. Мы тебя подняли на небеса. Ты стоишь на костях своих товарищей, труд которых ты эксплуатируешь". Спиваков после этого вышел играть концерт Моцарта, и я чувствовала, как у него от ярости дрожит смычок. Мне сразу вспомнились детство и мой отец, которому тоже говорили: "Ты существуешь только благодаря тому, что есть мы, музыканты, поднявшие тебя до небес". Папа тогда ответил: "Вот и оставайтесь на небесах, а я сойду на землю". Положил палочку и ушел. И спустя годы Володе бросали обвинение: ты на пьедестале только благодаря нам. Например, кто-то был недоволен, что на афише американских гастролей "Виртуозов Москвы" - портрет одного Спивакова. На что импресарио ответил, что продать он может только Спивакова, а оркестр без Спивакова - нет.
В Москве мы привыкли чувствовать себя в эпицентре событий. На вопрос, зачем мы уезжаем, Володя отвечал, что ему надо сохранить оркестр и полученный в Испании контракт - небывалая удача. Оркестр выезжает под патронаж Королевского дома Испании. Поэтому в Москве выливалось такое количество кипятка от зависти... Я помню наш приезд в Испанию: несколько автобусов со всеми членами семей оркестрантов, чадами и домочадцами. Астурия - маленькая провинция, оживающая на три дня в году, когда в столице - городе Овьедо вручается знаменитая на всю Испанию премия принца Астурийского. Остальные 362 дня там тихо, пусто и скучно. И все чужое. Когда мы приехали, нас ждал банкет с множеством детей испанской войны, которых в свое время приютил СССР. И профессор университета, говорящий по-русски, произнес тост со слезами на глазах: "Сегодня великий для меня день, потому что в 30-е годы Россия приютила нас, несчастных детей, бежавших от войны. Теперь мы отдаем ей долг, принимая гонимых музыкантов". Я почувствовала, что нас считают беженцами и политическими эмигрантами.
Мы уехали из своей маленькой, уютной, чудной квартиры на улице Неждановой и попали в городок Хихон, где надо было найти и снять казенную квартиру с чужой мебелью, чужими запахами. Я не понимала, во имя чего я приношу эту жертву. Каждое утро я выходила в красивый сад у нашего дома и мне казалось, что я - в чужом сне, который снится кому-то другому. Красивый, тихий, сытный кошмар с чистым воздухом. Северная Испания - это дикая сырость, в Хихоне сырело все - сумки и ботинки покрывались пятнами, простыни оставались постоянно волглыми. "Виртуозы" продолжали концертировать, а семьи поселились в двух городках на виду друг у друга. Я быстро выучила испанский язык. В Мадриде появилось несколько друзей. В Хихоне и Овьедо меня приглашали на какие-то женские чаепития, где я не понимала, о чем говорить с этими женщинами, смотрящими на меня с неким любопытством, как на диковинную птицу. Когда в России случился путч, но через два дня все обошлось и "слухи о нашей смерти оказались резко преувеличены", устроили концерт в поддержку демократической России. Приехали принц Астурийский Филипп и его сестра принцесса Елена. Испанские дамочки, заглядывая мне в лицо, спрашивали: "Ты счастлива?" А мне не было от чего испытывать счастье при исполнении коронационной мессы с не самым лучшим хором. Я понимала, что мой муж принес очередную жертву, сделал сальто-мортале и вывез из России целый самолет людей лишь ради того, чтобы не разлучать оркестр. Но все обернулось иначе.
Пожалуй, последним счастливым аккордом был 1000-й концерт "Виртуозов Москвы" в Большом зале Консерватории, когда все забавлялись и музицировали с удовольствием. Редкими остров-ками единения и счастья были поездки в Россию. А работа в Астурии, когда я видела, как все рыщут в поисках вакансий в других оркестрах, разрушила все иллюзии. Я понимала, что музыканты воспринимают отъезд как трамплин к другой жизни, и только Спиваков продолжал верить в существование идеальной модели коллектива единомышленников.
Многие музыканты стали по одному уходить в испанские оркестры, где предлагались совершенно другие зарплаты. Каждого ушедшего нужно было заменять, вводить в репертуар новых музыкантов, от этого терялось качество, в чем тоже упрекали Спивакова. Работать без Спивакова, самостоятельно, новые люди не умели, они мгновенно забывали наработанное, и мой муж как творческая личность стал буксовать. Я увидела - он загибается!
В Испании дело не пошло еще и потому, что преданный коллективу и очень умный директор оркестра Роберт Бушков не мог спокойно пережить, что, когда в России начались финансовые и экономические преобразования, он остается в стороне. Он отличался недюжинным умом, его считали финансовым гением. И он страшно нервничал, считая, что пора зарабатывать деньги. В голове его что-то сместилось, и, вместо того чтобы зарабатывать для оркестра, он старался заработать для себя. Он вкладывал деньги в ларьки с цветами, в золотые прииски, появлялись статьи, что "Виртуозы Москвы" намывают золото. Концов найти было нельзя. Конфликт между директором и художественным руководителем разрастался, директор постоянно отсутствовал, сидя в Москве, денег не прибавлялось, и оркестр совершенно растерялся. Музыканты привыкли быть при Бушкове, человеке властном, как дети при строгом папеньке. Все распадалось, созданное годами здание на глазах стало рассыпаться - пропал общий интерес. Исчезло то единение, о котором Андрей Вознесенский написал: "Созвездье виртуозов". Все звезды стали падать с этого небосвода.
И я увидела, что и мой муж растерялся. Он поверил, что без "Виртуозов" он - ничто. Ему стало казаться, что, если он выйдет на сцену и за спиной будут сидеть другие музыканты, он не сможет ничего сделать. Это для меня было самым страшным. На это наслоился и кризис нашей семейной жизни. Мы были на виду, и все доброжелатели с увлечением обсуждали подробности и, потирая руки, ожидали развязки. Наш разлад обрастал сплетнями в духе мексиканских сериалов. (Для меня было большим ударом узнать, что ближайший друг моего отца, с которым папа спал на соседних койках в общежитии консерватории, Эрик Назаренко, работавший в оркестре благодаря мне, в какой-то поездке подошел к Володе и сказал: "Ты правильно делаешь. Это страшная семья". Всю жизнь он был для меня "дядей Эриком", учил меня фотографировать, знал меня с колыбели. Когда Володя хотел уволить его - он называл глуховатого Эрика "гнездом глухаря", - я умоляла памятью моего отца оставить его в оркестре.) Вдруг я увидела, что муж мой, как сталкер, находится в какой-то своей зоне, не слышит, не видит, не понимает, обрастает панцирем цинизма и черствости от неуверенности в себе, от зажима и несчастливости. Володя человек очень гармоничный, и даже когда он собой недоволен, он должен быть внутренне уверенным в правоте того, что он делает. А тут я понимала, что ощущение счастья оставило его. Он перестал получать отдачу во время общения с оркестром на сцене. Я поняла, что он больше не видит лиц музыкантов и, выходя на сцену, не может найти с ними контакта. Получилось как в финале Прощальной симфонии Гайдна, который он позволил себе придумать. В оригинале ведь, когда все музыканты уже ушли и осталось только двое оркестрантов, дирижер не играет. А ему хотелось самому доиграть эти последние ноты. Это стало чем-то провидческим: он оставался один, доигрывал последнюю ноту в гордом одиночестве, и свет гас.
