Клавдия Ивановна начала говорить, и речь ее сама покатилась по привычным рельсам:
- Видишь ли, Левин, ты мальчик способный и мог бы учиться лучше. Например, пишешь ты очень грязно. Вместо того чтобы заучивать наизусть материалы, до которых вы дойдете только в старших классах, ты мог бы дома поупражняться, писать буквы...
Костя стоял, опустив голову. И дернуло же его вмешаться, поправить! Клавдия Ивановна уже не казалась ему похожей на пирожок.
Так она и прошла мимо него, как всегда потом проходили мимо него разные учителя, наставни-ки, начальники. Ни теперь, ни после, никогда в жизни не было у него настоящего учителя...
Зато у него была мама.
Он приходил к ней - большой мальчик с драными коленками, - садился к ней на колени и просил:
- Говори.
Она всегда знала, что нужно говорить. Всегда они друг друга понимали!
* * *
Костя уже перешел во второй класс, уже привык к школьному шуму, сам стал бегать и драться и даже научился писать не так грязно, когда ему впервые довелось узнать, что он - еврей. Дело было так. На переменке он гонялся за Володькой Жуковым и только что изловчился хлопнуть его сзади портфелем, как тот обернулся, высунул язык и сказал: "жид".
- Что ты говоришь? - спросил Костя.
- Известно что. Жид. Жидюга.
- А что это значит?
- То и значит, что жид. Пархатый.
Косте стало как-то скверно. Слово-то какое: пархатый.
После уроков они с Серегой собрались домой. Серега теперь был большой, а все-таки говорил медленно, туго. В школе его звали Тесто.
Костя хотел спросить у Сереги, что такое "жид", но стеснялся своей несообразительности. А вдруг это все знают? Только у самой двери он собрался и спросил, свысока:
- Послушай, Тесто, кто такой жид?
Серега помедлил.
- Жид? Ну, обыкновенный жид. Еврей, по-вашему.
- По-нашему? А кто ж это "мы"?
- Ну, вы. Евреи, в общем.
- Евреи? Кто это: евреи?
- Кто да кто. Заладил. Да я и сам не знаю по-настоящему. Евреи - ну, это такие плохие люди. Жиды.
(Фу-ты, как тянет. Дать бы ему.)
- И я жид? А почему я жид?
- А я знаю? Наверно, родился такой. Мать и отец у тебя евреи. Значит, и ты еврей.
- Жид?
- Жид.
- А что такое пархатый?
- Ну, это такой, у кого на лбу прыщи и кожа слезает.
Костя потрогал свой зеркально гладкий лоб.
- Но ведь у меня нет прыщей и кожа не слезает.
- Это так говорят: пархатый. Жид, значит, пархатый. Грязные они...
Костя поднялся по лестнице, отпер дверь своим ключом и вошел. Слово "жид" сверлило ему душу. Что за слово? Где это он его слышал? Или читал? И вдруг вспомнил где. В "Тарасе Бульбе". Там был жид Янкель, который увез Тараса под кирпичами. "Жид" было такое же непонятное слово, как "сорочинский заседатель" или "решетиловские смушки", - все те слова, которые он не понимал у Гоголя, да и не хотел понять. Теперь он хотел понять. Теперь он подошел к шкафу и, не влезая на стул, чуть поднявшись на цыпочки, достал из-за стекла коричневый том. Первый раз он взял его не для наслаждения, а для того, чтобы знать.
...Кажется, это было где-то здесь... Да, точно... Кошевой... Паром подворачивает к берегу... "С бедою", - кричал с парома приземистый казак... Берег весь стеснился в одну кучу... А, вот оно, это место:
" - А вы разве ничего не слыхали о том, что делается на Гетьманщине?
- А что? - произнес один из куренных атаманов.
- Э! Что? Видно, вам татарин заткнул клейтухом уши, что
вы ничего не слышали.
- Говори же, что там делается?
- А то делается, что и родились, и крестились, а еще не видел и такого.
- Да говори нам, что делается, собачий сын! - закричал один из толпы, как видно, потеряв терпение.
- Такая пора теперь завелась, что уже церкви святые теперь не наши.
- Как не наши?
- Теперь у жидов они на аренде. Если жиду вперед не заплатишь, то и обедни нельзя править.
- Что ты толкуешь?
- И если рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою на святой пасхе, то и святить пасхи нельзя.
- Врет он, паны братья, не может того быть, чтобы нечистый жид клал значок на святой пасхе!"
Костя читал, жадно глотая слова, перекладывая страницы туда и обратно. Сколько непонятных слов: "клейтух", "аренда", "святая пасха", и среди них "жид", и не просто, а "нечистый жид", "рассобачий жид"... Это слово раньше стояло в ряд с другими непонятными, а теперь вышло из ряда и стало особняком - гадко и грозно.
"- ...Перевешать всю жидову! - раздалось из толпы. - Пусть же не шьют из поповских риз юбок своим жидовкам! Пусть же не ставят значков на святых пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!
...Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалкий крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались в воздухе..."
Долго читал Костя и не понимал, но чувствовал, что происходит что-то ужасное. Нет, этого слова нельзя было так оставить. Как только придет мама, спрошуу нее. Мама, где же ты? Иди скорей, я больше не могу.
Когда мама пришла, он даже не поцеловал ее, а сразу, в упор,спросил:
- Мама, я жид?
Через полчаса они, обнявшись, сидели на диване. Все было хорошо. Мама нет, милая Пустякинишна - чудесно ему все объяснила, и он понял.
Были такие плохие люди, давно, до революции: цари. А другие, простые, рабочие, добрые люди хотели их свергнуть, прогнать, чтобы всем было хорошо. А они, цари, боялись за свою власть. И чтобы крепче за нее держаться, старались ссорить между собой простых людей. А простые люди были разные: русские, татары, армяне, евреи. Цари, жандармы, урядники натравливали их друг на друга, чтобы помешать простым людям объединиться. Попробуй переломи веник - не выйдет, а по одному прутику всякий переломит. Царям выгодно было, чтобы простые люди друг друга ненавидели, вот они и распускали всякие небылицы. Особенно доставалось евреям. Про них говорили, что будто бы они распяли Христа (кто такой Христос, Костя знал немного от тети Дуни и спрашивать не стал). Больше того: про евреев выдумали, будто они пьют человеческую кровь! Когда в стране было что-нибудь неладно - неудачная война, хлеба не хватало или что-нибудь еще, - Цари, жандармы, урядники пускали слух, что виноваты во всем евреи. И русские простые люди, сами не понимая, что делают, шли бить евреев. Это называлось "еврейский погром". Шли и убивали евреев: стариков, старух, малых детей...
Тут Костя даже испугался: так побледнела мама. Но она быстро оправилась, стала как всегда, и он спросил:
- А потом?
- А потом сделали революцию. Прогнали царя. Прогнали жандармов, урядников. Простые люди - рабочие, крестьяне - сами стали править страной. И всем стало хорошо. Все стали равными: русские, татары, армяне, евреи. И сейчас никто никого не может дразнить и бить за то, что он татарин, армянин или еврей. И никогда этого больше не будет.
- Понял, - сказал Костя. - А что такое "жид"?
- "Жид" - это плохое, обидное слово, кличка, которой до революции плохие люди называли евреев. Никогда не говори этого слова.
- Не буду, - пообещал Костя. - А почему он мне сказал "жид"?
- Глупый он, - сказала мама и в первый раз засмеялась. - Услышал где-нибудь и повторяет.
- Что же мне делать, если он опять скажет "жид"? Бить его, что ли?
- Нет, зачем бить? Пригласи его к нам в гости.
Костя ушел гулять, полный новыми знаниями, а Вера осталась одна. Ей было нехорошо, сердце ныло, надо было принять капли, но трудно встать. Ничего, пройдет, так уже бывало. Она закрыла глаза и, в первый раз за много лет, увидела деда и Цилю.
Когда Володька Жуков на переменке опять крикнул ему "жид", у Кости так и чесались руки его оттузить, но он сказал: "Приходи ко мне в гости". Вид у него был не очень гостеприимный.
- К тебе? - переспросил Володька.
- К нам. Мама велела тебя пригласить. Сегодня вечером
приходи.
- Очень мне нужно, - сказал Володька. - Чего я у вас не видал?
Но все-таки вечером он пришел. Костя отворил дверь. Володька вошел и мялся. В школе он был бойкий, шкодливый паренек, а здесь почему-то робел. И зачем он только пришел?..
Костя был, как хозяин, приветлив:
- Ну-ну, раздевайся.
Он сам снял с Володьки кожушок - предмет зависти всего класса, повесил, шапку взял из рук и положил на подзеркальник.
Тут вышла маленькая кудрявая женщина, ростом немного повыше Кости, улыбнулась голубыми зубками и картаво сказала: "Здравствуйте". Это она его на "вы"? Чудно!
Сопя и смущаясь, он прошел в комнату. Она показалась ему странной. Неужели они здесь живут? Нет занавесок на окнах. Нет кровати. Нет картин, фотографий, только один Ленин над письменным столом. Стенные часы, высокие, не висят - стоят на полу, вроде башни. И не идут: сейчас вечер, а на них половина второго, маятник не качается. А на письменном столе, на подоконнике, на стульях - книги, книги, навалом. А буфета нет. Где же у них посуда? Может, у них и посуды нет?
Посуда у них оказалась. Костина мать вынула ее из фанерной тумбочки несколько обмызганных чашек, блюдца, ложки, один ножик - и стала на стол накрывать. Костя помогал, уронил блюдечко, разбил - она только засмеялась. Вместо блюдца пришлось поставить глубокую тарелку. Костя с матерью потешались, глядя, как смешно и сиротливо стояла синяя чашка на белой тарелке и "для утешения" положила к ней, вместо чайной, столовую ложку, но и этого им показалось мало - дали разливательную, "половник". "Чур, я буду пить из этой чашки!" - завопил Костя. Володька молчал и думал: "А у нас сервиз". И в самом деле, у них дома был чайный сервиз - двенадцать тоненьких, бледных фарфоровых чашек с фиалками, с золотым ободком, и среди них чайник - важный, как учитель. Сервиз стоял в "горке" и подавался только самым почетным гостям. Володю с сестренкой тогда угоняли спать.
